Page 8 - Лабиринт

успевали ее проглатывать. Над колодцами плескались целые озера, и в том месте, где вода
стекала, крутились водовороты.
Они глухо гудели, урчали, будто какие-то прожорливые твари, и вокруг мутных
воронок, как в карусели, носились щепки, обрывки газет и всякий мусор. Все это крутилось,
словно завороженное урчащей пастью воронки, медленно приближалось к ее краям, потом
попадало в середину и исчезало в страшном нутре колодца.
Толик долго стоял тогда возле водоворота, глядел в этот манящий, все
проглатывающий круг, и колодец казался ему живым жадным зверем.
С тех пор прошло много времени, но крутящаяся воронка не исчезала из памяти
Толика, наоборот, он чаще и чаще вспоминал ее, потому что все, что было дома, напоминало
ему ту воронку. Жизнь в их доме крутилась возле денег, всегда возле денег, возле бабкиного
бумажника с потертыми углами; и чем дальше, тем глубже засасывал этот денежный
круговорот всех их. Мама уже смирилась и крутится в бабкиной воронке, и только отец
сопротивляется, не поддается бабкиным разговорам, не переходит в цех, потому что — это
даже Толику ясно — не все меряется деньгами, не все меряется по бабкиному правилу, и
интересная, любимая работа важней и дороже всяких денег.
Деньги, деньги, все только о них и толкует баба Шура. Но Толику иногда кажется, что
вовсе не деньги бабке нужны, а что-то другое. Непонятно что, но другое, потому что все эти
скандалы из-за отцовской работы, из-за его зарплаты лишь половина всех скандалов. Баба
Шура у них дома будто острый гвоздь на гладкой доске. Куда ни пойдешь, что ни сделаешь,
обязательно за этот гвоздь зацепишься, обдерешься.
Такой уж у бабы Шуры характер.
С виду посмотришь — безобидная старушечка, божий одуванчик. Сухонькая,
легонькая — как стручок.
А дойдет до дела — нет человека страшней бабки.
Если обозлится, к примеру, или если что не по ней, не по нутру, баба характер свой —
из кожи вон лезет! — выказывает. А характер у бабы Шуры как булыжный камень. Хоть
молотком по нему стучи — ничего не добьешься, кроме как молоток железный обобьешь.
Если что там не так, если что ей не подходит, уставится вдруг баба Шура на что-нибудь
и глаз не отрывает. С ней говорят, она не отвечает.
Начнет мама пол мыть, баба Шура с места не стронется. Сидит, глядит в одну точку,
свернет губы в птичью гузку и ровно оглохла. Мать ее в такой час боится. Тихо пол возле
бабкиных ног аккуратно вымоет, тряпкой ее не коснется. Отойдет потом бабка, встанет, а на
мокром полу от нее два сухих следа останутся. И следы эти никогда прямо, как у людей, не
стоят. Всегда один в другой уткнется. Будто шел, шел человек и сам о себя споткнулся. И
нету ему дальше никакого ходу.
Толик давно заметил, что глаза у бабка, когда она вот так уставится, будто меньше
становятся. Не зрачки, а две иголки. Так и колют. Смотрит она, например, в телевизор и
ничего не видит, а телевизор глазами прокалывает и стенку за ним тоже. Не моргнет, не
шелохнется баба Шура, что там ей по телевизору ни показывают.
Толик пока не понимал, встанет, бывало, перед бабкиными глазами, заговорить с ней
хочет, а она и его прокалывает своими иголками. Стал тогда Толик ее обходить. Неприятно
как-то, когда сквозь тебя смотрят такими глазами.
Сперва все это Толика не касалось.
Ну не нравится тебе, как баба Шура в фикус глазами уткнулась, час, будто
загипнотизированная, сидит, плюнул, натянул валенки и айда во двор. Шайбу гонять с
пацанами. Или в войну — тыр-р-р-р! — длинными очередями по врагу строчить из автомата.
Вот тебе и вся баба Шура.
Да ясное дело, не для Толика она и старалась. Отцу с матерью свою власть, свою силу
доказывала.
Вот в прошлый праздник, например, собрались отец с мамой в гости, заранее бабку
предупредили. Она все молчала, вроде бы и не возражала, а стали собираться — отец костюм