Page 7 - Лабиринт

отдала… Охо-хо-о, жисть та-а…
Это бабка почтальонше за то, что она ей пенсию приносит, двадцать копеек дает. Но
никогда баба Шура не скажет — двугривенный, нет. Два рубля, говорит. Это она все по
старым деньгам считает. По-старому, когда деньги меняли на нынешние, двадцать копеек
два рубля значили.
Толик был совсем маленьким, когда деньги меняли, это ему бабка все подробно
рассказывала. Давно уже тех денег нет в помине, а она все по ним счет ведет.
По тем старым деньгам ей почтальонша шестьсот рублей приносит. А отец получает
всего сто. По новым.
Вот и ходит баба Шура, оживленно сандалиями своими шебаршит, половицами
скрипит. Большой день сегодня у нее. Шутка ли, пенсия!
Отец и мать ели суп молча, опустив головы, словно ребятишки провинившиеся, а бабка
все причитала, все кидала камушки в отцовский огород.
— Н-ддя… Ндя-ндя-ндя… — ныла баба Шура, облокотясь, подбородок в ладошку
сложив. В глазах задумчивость и размышление были, будто никого она и не изводила вовсе,
а просто так размышляла себе вслух, думу думала.
— Н-дя!.. — гундосила. — Все ж таки нескладно выходит у нас. Я одна шестьсот имею,
а вы вдвоем — сто да восемьдесят, сто восемьдесят без вычетов. Н-ндя!..
Отец положил ложку, не доел суп и так папироской задымил, что комната враз синей
стала, а табак под красным огоньком от горенья затрещал.
— Петь, а Петя, — баба Шура вдруг удивилась, — а пошто это за партию-то деньги
берут, а? Вот вычеты-то?
Голос у нее ласковый, бестолковый, не понимает она будто, хоть ей отец все сто раз
объяснял.
— Да не вычеты это, — взорвался отец. Лицо у него покраснело, словно он тяжелое
бревно поднимает, а не с бабкой разговаривает. — Не вычеты это, — крикнул он, — а
взносы! Я сам плачу, понятно!
— Ню-ю-ю, — запела бабка, нутряным смехом заливаясь, — ишь, добровольно! Скажи
кому, глядишь — поверют!
Отец папироску в тарелку ткнул, забегал по комнате, будто заяц загнанный. А мама
голову опустила, даже лица не видно. Знают, что все это цветочки, сейчас ягодки будут.
— Не горячись, зятек, не горячись, — бабка отца успокаивает, и лицо у нее уж без
ехидцы, серьезное лицо, потому что ведь и разговор дальше серьезный.
— Вишь ли, Петя, зятек дорогой, — бабка говорит. Глаза на клеенку опустила, пальцем
по ней водит, стесняется будто и говорить-то про это, такое деликатное дело. — Вишь ли,
зятек дорогой, я пенсьонерка, а доходу имею чуть поменее тебя.
Баба Шура глаза от клеенки отрывает, смотрит спокойно, как отец по комнате бегает,
как мать в пол глядит.
— Ну ясное дело, мои деньги — на похороны, да вам в наследство, как представлюсь…
Живем мы на ваши средства, уже после меня пошикуете, ясное дело, но покамест денег
мало.
Отец все молчал, крепился. Трещал табак под огоньком, комната, как поле боя, в синих
клубах. Отец ходил по комнате, а за ним, как живые, двигались табачные облака.
— Переходи-ка ты, Петя, в цех! В цех, Петя, переходи. — Бабка вдруг заталдычила.
Пальчиком сухоньким отцу в пояс затыкала, глазки ее востренькие заблестели.
И сколько еще будет бабка отца вот так мучить?

5

Однажды летом Толик видел водоворот. Прошел жуткий ливень — казалось, тяжелая
туча, которая нависла над городом, вся, без остатка, пролилась, и по улицам во всю ширину
мчались мутные, стремительные речки. Воды было столько, что решетчатые колодцы не