Page 4 - Ленька Пантелеев

Два милиционера обыскали Леньку. Нашли не особенно чистый носовой платок, кусок
мела, гребешок и ключ.
- А это зачем у тебя? - спросил начальник, указав на ключ.
Ленька и сам не знал, зачем у него ключ, не знал даже, как попал ключ к нему в карман.
- Я отвечать вам все равно не буду, - сказал он.
- Не будешь? Правда? Ну, что ж. Подождем. Не к спеху... Чистяков, повернулся
начальник к милиционеру, - в камеру!..
Милиционер с жезлом взял Леньку за плечо и повел куда-то по темному коридору. В
конце коридора он остановился и, открыв ключом небольшую, обитую железом дверь,
толкнул в нее Леньку, потом закрыл дверь на ключ и ушел. Его шаги гулко отзвенели и
смолкли.
И тут, когда Ленька остался один в темной камере и увидел на окне знакомый ему
несложный узор тюремной решетки, а за нею - угасающий зимний закат, вся его напускная
бодрость исчезла. Он сел на деревянную лавку и опустил голову.
"Теперь уж не отвертеться, - подумал он. - Нет. Кончено. И в школе узнают... и мама
узнает".
В камере было тихо, только мышь возилась где-то в углу под нетопленой печкой.
Мальчик еще ниже опустил голову и заплакал. Плакал долго, потом прилег на лавку,
закутался с головой в шубейку, решил заснуть.
"А все-таки не сознаюсь, - думал он. - Пусть что хотят делают, пусть хоть пытают, а не
сознаюсь".
Лавка была жесткая, шубейка выношенная, тонкая. Переворачиваясь на другой бок,
Ленька подумал:
"А хорошо все-таки, что это я попался, а не Вовка. Тот, если бы влип, так сразу бы все
рассказал. Твердости у него нет, даром что опытный..."
Потом ему стало обидно, что Волков убежал, бросил его, а он вот лежит здесь, в темной,
нетопленой камере. Волков небось вернулся домой, поел, попил чаю, лежит с ногами на
кровати и читает какого-нибудь Эдгара По или Генрика Сенкевича. А дома у Леньки уже
тревожатся. Мать вернулась с работы, поставила чай, сидит, штопает чулок, посматривает
поминутно на часы и вздыхает:
- Что-то Лешенька опять не идет! Не случилось ли чего, избави боже...
Леньке стало жаль мать. Ему опять захотелось плакать. И так как от слез ему
становилось легче, он старался плакать подольше. Он вспоминал все, что было в его жизни
самого страшного и самого горького, а заодно вспоминал и хорошее, что было и что уже не
вернется, и о чем тоже плакалось, но плакалось хорошо, тепло и без горечи.
ГЛАВА I
...Еще не было электричества. Правда, на улицах, в магазинах и в шикарных квартирах
уже сверкали по вечерам белые грушевидные "экономические" лампочки, но там, где родился
и подрастал Ленька, долго, почти до самой империалистической войны, висели под потолками
старинные керосиновые лампы. Эти лампы были какие-то неуклюжие и тяжелые, они
поднимались и опускались на блоках при помощи больших чугунных шаров, наполненных
дробью. Однажды все лампы в квартире вдруг перестали опускаться и подниматься... В
чугунных шарах оказались дырочки, через которые вся дробь перекочевала в карманы
Ленькиных штанов. А без дроби шары болтались, как детские воздушные шарики. И тогда
отец в первый и в последний раз выпорол Леньку. Он стегал его замшевыми подтяжками и с
каждым взмахом руки все больше и больше свирепел.
- Будешь? - кричал он. - Будешь еще? Говори: будешь?
Слезы ручьями текли по Ленькиному лицу, - казалось, что они текут и из глаз, и из носа,
и изо рта. Ленька вертелся вьюном, зажатый отцовскими коленями, он задыхался, он кричал:
- Папочка! Ой, папочка! Ой, миленький!
- Будешь?
- Буду! - отвечал Ленька.