Page 8 - Ленька Пантелеев

Но самое главное удовольствие начиналось, когда приходила очередь "казачьему
сундуку". Так назывался на Ленькином языке сундук, в котором уже много лет подряд
хранилась под спудом, засыпанная нафталином, военная амуниция отца. Это был целый
цейхгауз{29} - этот большой продолговатый сундук, обитый латунью, а по латуни еще
железными скобами и тяжелыми коваными гвоздями. Чего только не было здесь! И
ярко-зеленые, ломберного сукна, мундиры, и такие же ярко-зеленые бекеши, и белоснежные
пышные папахи, и казачье седло, и шпоры, и стремена, и кривые казацкие шашки, и
войлочные попоны, и сибирские башлыки, и круглые барашковые шапочки с полосатыми
кокардами, и, наконец, маленькие лакированные подсумки, потертые, потрескавшиеся,
пропахшие порохом и лошадиным потом.
В этих старых, давно уже вышедших из употребления и уже тронутых молью вещах
таилась для Леньки какая-то необыкновенная прелесть, что-то такое, что заставляло его при
одном виде казачьего сундука раздувать ноздри и прислушиваться к тиканию сердца.
Казалось, дай ему волю, и он способен всю жизнь просидеть на корточках возле этого сундука,
как какой-нибудь дикарь возле своего деревянного идола. Он готов был часами играть с
потускневшими шпорами или с кожаным подсумком, набивая его, вместо патронов,
огрызками карандашей, или часами стоять перед зеркалом в круглой барашковой шапочке или
в пушистой папахе, при этом еще нацепив на себя кривую казацкую саблю и тяжелый тесак в
широких сыромятных ножнах. Эти старые вещи рассказывали ему о тех временах, которых он
уже не застал, и о событиях, которые случились, когда его еще и на свете не было, но о
которых он столько слышал и от матери, и от бабушки, и от няньки и о которых только один
отец никогда ничего не говорил. Об этих же событиях туманно рассказывала и та фотография,
на которую Ленька однажды случайно наткнулся в журнале "Природа и люди".
Молодой, улыбающийся, незнакомый отец смотрел на него со страниц журнала. На
плечах у него были погоны, на голове - барашковая "сибирка". Ремни портупеи перетягивали
его стройную юношескую грудь.
Ленька успел прочитать только подпись под фотографией: "Героический подвиг
молодого казачьего офицера". В это время в комнату вошел отец. Он был без погон и без
портупеи - в халате и в стоптанных домашних туфлях. Увидев у Леньки в руках журнал, он
кинулся к нему с таким яростным видом, что у мальчика от страха похолодели ноги.
- Каналья! - закричал отец. - Тебе кто позволил копаться в моих вещах?!.
Он вырвал журнал и так сильно ударил этим журналом Леньку по затылку, что Ленька
присел на корточки.
- Я только хотел посмотреть картинки, - заикаясь, пробормотал он.
- Дурак! - засмеялся отец. - Иди в детскую и никогда не смей заходить в кабинет в мое
отсутствие. Эти картинки не для тебя.
- Почему? - спросил Ленька.
- Потому, что это - разврат, - сказал отец.
Ленька не понял, но переспрашивать не решился.
Выходя из кабинета, он слышал, как за его спиной хлопнула дверца книжного шкафа и
как несколько раз повернулся в скважине ключ.
...Ленькин отец, Иван Адрианович, родился в старообрядческой{30} петербургской
торговой семье. И дед и отец его торговали дровами. Отчим, то есть второй отец, торговал
кирпичом и панельными плитками.
Среди родственников Ивана Адриановича не было ни дворян, ни чиновников, ни
военных: все они были старообрядцы, то есть держались той веры, за которую их дедов и
прадедов, еще при царе Алексее Михайловиче, жгли на кострах. Триста лет подряд
изничтожало и преследовало их царское правительство, а православная правительственная
церковь проклинала, называла еретиками и раскольниками{30}.
Поэтому старообрядцы, даже самые богатые, жили особенной, замкнутой кастой,
отгородившись высокой стеной от остального русского общества. Даже в домашнем быту
своем они до последнего времени держались обычаев и обрядов старины. В церковь свою