Page 36 - Мой генерал

голова, а в груди сердце.
Газовый Баллон стоял рядом. С интересом ждал, чем все кончится.
Кровь застучала у меня в висках.
– Вы! – крикнул я, дрожа от ненависти. – Вы, гады! Что делаете!
Газовый Баллон обернулся ко мне, глаза его хитро сощурились.
– А! Генерал! – закривлялся он. – Опять командуешь! – И захохотал: – Генерал без
войска!
В другой раз я бы сошел с ума от этих слов, опять бы что-нибудь выкинул, может быть,
а тут едва услышал.
– Прекратите! – заорал я, впившись взглядом в белку.
Возле нее теперь уже не снежки хлопали. Цокали мерзлые комья земли и камни. И тут
белка упала вниз.
Она упала вниз, а я по-прежнему смотрел на стену дома. Там, на шероховатом бетоне,
краснело пятнышко…
Я швырнул портфель, надвинул поглубже шапку и, разогнавшись, шарахнул головой в
живот здоровому парню. Он охнул, свалился, а я таранил следующего, следующего.
Мальчишки ненадолго опешили, потом я ощутил лицом колючий снег и стал задыхаться в
сугробе. Меня лупили по спине, по голове, но я не чувствовал боли, а яростно вертелся,
норовя вскочить и протаранить кого-нибудь еще.
Неожиданно удары стихли. Я отряхнулся. Старшеклассников не было. Только Газовый
Баллон стоял на своем старом месте.
Губы дрожали. Руки тряслись. Я обтер тающий снег с лица и увидел деда. Он тяжело
дышал и глядел на меня хмуро.
– Я все видел, – сказал он, переводя дыхание, – ты молодец!

Есть ли демон?

– Молодец!
Я вздрогнул. Жизнь полна противоречий… Он сказал, что я молодец. А в самом-то
деле, в самом деле?
Есть незаконные приемы, я знаю. Например, в боксе нельзя бить ниже пояса. Ударь
туда, и человек скорчится, задохнется, это слабое место, туда не бьют, если ты честный
человек.
Честный человек. А ведь я – нечестный, раз применил запрещенный прием, заставил
Пухова выдвинуть меня в председатели за «американку», а потом пользовался дедушкиной
славой. Как ему сказать? Не сказать нельзя. После этого, после белки, промолчать
невозможно.
Дед идет рядом. Снег скрипит под валенками. Он хмурится. Молчит. Потом говорит
удивленно:
– Откуда такая бесчеловечность?
Я опускаю голову. Он говорит не обо мне. Он имеет в виду мальчишек. Но получается
так, что это про меня.
Бесчеловечность. Раз есть эта бесчеловечность, значит, есть и человечность.
А разве моя жизнь – человечность? Пусть теперь прошлая… К горлу подкатывает
комок, но я его глотаю. Хватит слез, пора отвечать за свои дела. Я завыть готов от
бессильной обиды: мальчишки убили белку, убили бессмысленно и жестоко, потом они
сунули в сугроб меня – десятеро против одного. Да, я готов завыть от бессильной обиды. От
несправедливости. И может, больше всего от несправедливости своей. Собственной.
– Дед, – говорю я решительно.
Он замедляет шаги, оборачивается.
– Дед, – повторяю я и закусываю губы перед тем, как сказать главные слова.
Он слушает меня, сдвигает брови, молчит.