Page 34 - Мой генерал

демонстрации. Знамя в углу стоит. Сбоку флажки всех отрядов в специальной стойке.
Барабаны на полке замерли. Горны золотом горят. Стены плакатами увешаны. Посреди
комнаты стол красной скатертью сияет. Хочется шепотом говорить. И на цыпочках ходить,
как в музее.
Я вошел на цыпочках в Галин музей, присел на краешек стула, но Егоров пальцем меня
поманил:
– Иди сюда, ты еще председатель.
И вот я сижу у красного стола, а Борис Егоров объявляет:
– На повестке дня: первое – мой уход в армию. Да, да, не шумите, ухожу, буду
присылать вам письма и прошу меня от вожатства не освобождать.
Последнюю фразу Борис говорит Гале, она кивает, опустив голову и краснея:
настроение у нее унылое. Пионерский галстук на ней всегда бодро топорщился красными
усами, а теперь даже он грустно повис.
– Ничего, – бодро говорит Борис, – не грусти… – потом спохватывается, добавляет: –
…те. Не грустите, будет у вас вожатый – солдат.
Ребята шумят, но, едва Борис руку поднимает, умолкают.
– Второй вопрос, – произносит он медленно, и мне кажется, в меня гвозди вбивают, –
поведение председателя совета отряда. Слово имеет, – Борис смотрит на Галю, и старшая
вожатая уже поднимается…
Но я вскакиваю раньше ее и говорю:
– Слово имею я сам.
Галя удивленно глядит на меня, а я спокоен. Совершенно. Наверно, все во мне
перегорело.
Я оглядываю наш класс, ребят, которые «по петушкам» руку жали, девчонок, которые
улыбались, когда я хотел, я смотрю на тех, кого недавно клял последними словами, считая
предателями, и чуточку улыбаюсь. Да какие же они предатели? Даже самый большой мой
враг, Злой Демон Пухов, по кличке Газовый Баллон, не предатель и не враг. Враг я сам. Сам
себе.
И я говорю:
– Все обвинения справедливые.
– Ты их сначала выслушай! – кричит Газовый Баллон, поднимаясь с места. – Берешь
инициативу в свои руки? Опять обмануть хочешь?
Уши у него как две красные фары. «Чудак, – думаю я про него беззлобно, – чего
волнуешься? Это мне волноваться надо». В пионерской комнате шумно, совсем не как в
музее. Хорошо. Пусть будет по-твоему. Я сажусь. А Газовый Баллон загибает пальцы:
– С воскресника ушел – раз! Председатель называется. Нет, это – два. Раз – когда от
собственного деда отказался. Три – своего деда за генерала выдавал. А у меня доказательства
есть! – Он опять пальцы загибает. – Во-первых, он сам сказал, что простой пенсионер, а во-
вторых… Во-вторых… – Пухов оглядывает комнату – флаги, горны, барабаны, – оглядывает
победно всех ребят и торжественно заканчивает: – Во-вторых, я сам видел: он кладовщиком
работает!
На публику это действует, народ бурлит и клокочет, кипит, словно вода в раскаленном
чайнике. Кладовщик! А не генерал! Это надо же! Еще вчера меня бы это убило наповал.
Теперь не убивает. Я поднимаюсь. Теперь надо мне говорить, оправдываться, и я повторяю
дедушкины слова:
– А вы что, чистоплюи? Любая работа почетна, не знаете?
– Не воспитывай, – бушует Газовый Баллон. – Оправдывайся, если можешь.
– Оправдываюсь, – говорю я и улыбаюсь, – только еще самое главное обвинение ты
забыл. Я понимаю, слово ведь мне давал. Третье желание по «американке». Я тебя от него
освобождаю. Вот. Главное, – говорю я, глядя на Галю и Егорова, – главное, что меня в
председатели за «американку» выдвинули, понимаете? Вот что главное.
В пионерской комнате тихо.