Page 5 - Мой генерал

Как же мы живем?

Впрочем, я отвлекся. Начал рассказывать, как мы живем, а застрял на Анне Робертовне.
Французский – это не жизнь, что и говорить. Жизнь – это совсем другое.
Жизнь – это зима, например, а среди зимы замечательные актированные дни. Каждый
знает, в календаре есть красные дни. Это праздники и выходные. А у нас, в Сибири, есть еще
актированные дни. Они бывают зимой. Встанешь утречком пораньше и скорей вкручиваешь
радио на полную громкость. В половине седьмого это бывает. Ни раньше, ни позже. Я-то
знаю, все мальчишки в поселке у радио торчат в половине седьмого. Потому что в
полседьмого диктор скажет температуру воздуха. Когда минус сорок объявит – это пустяк. В
сорок мы учимся. Сорок – никто за мороз не считает. А вот когда пятьдесят ударит!
Я отца спрашивал. Он ведь в Москве учился, раз коренной москвич. И он говорит, там
в тридцать градусов в школу не ходят. Ха! Тридцать! Тридцать у нас – считай что жара.
Кешка, например, в тридцать по улице идет, шарф на плече болтается, горло открытое. Да в
тридцать у нас мороженое у клуба продают, и мы его вовсю трескаем. Но вот в пятьдесят!
В пятьдесят от мороза лопаются траки на тракторах – железные звенышки, из которых
гусеницы делают. Я видел – Гриша мне показал, – как на таком морозе шестеренка – стукнул
по ней молотком – рассыпалась. Пятьдесят – это холод! В пятьдесят у нас «красные дни»,
актированные.
Я выяснил у отца, почему так называется – актированный день. Он сказал – от слова
«акт». Собираются люди и составляют акт, такой документ. Так, мол, и так, температура
минус пятьдесят, железо не выдерживает, работать нельзя.
– Совсем нельзя? – приставал я к отцу.
– Да можно, но вот железо… – И он рассказывал, что актированные дни в радость не
всем.
Я удивился, понять этого не мог.
– Люди работать хотят, понимаешь? – говорил отец. – План стоит!
Нет, я не понимал. Раз такой мороз, кому охота работать? Папа ходил по комнате,
нервничал.
– Для нас, – говорил он, – для гидростроителей, зима – лучшее время. Река как бы
пересохла, вот в чем соль. Лед для нас – суша. Можно хорошо поработать.
Это верно: зима у нас – самое лучшее время. Зимой дышится легко и свободно. Зимой
мы гоняем с горы на лыжах, и, когда влезешь на высоту, видно отсюда насыпь плотины,
частокол подъемных кранов и разводы черной, студеной воды, от которой валит холодный
пар.
Это стройка. Это наша стройка нашей ГЭС.
Почему я говорю – «нашей»? Ведь я не работаю там. Я только учусь. Но так у нас
говорят все ребята, хотя они только учатся, а не работают. Так говорят наши учителя, хотя
они тоже не работают на стройке, а учат нас. Так говорят продавцы в магазине, киномеханик
Андрей из поселкового клуба, мороженщица Зинаида Ивановна и вообще все люди,
живущие в поселке. Стройку называет нашей даже Анна Робертовна.
Летом на стройку можно смотреть и с другого места. С Кешкой мы ходили летом за
кедровой шишкой – его дед Иннокентий Евлампиевич взял отгул, выстрогал деревянную
колотушку, и мы отправились на неделю в тайгу. Кешкин дед ударял по кедрам, а мы
собирали упавшие шишки. Возвращаясь, мы поднялись на вершину горы. Прямо под ногами
обрывалась отвесная скала, а с другого берега, наполовину разрезав реку, лежала плотина, по
которой, похожие на муравьев, двигались люди. Я никогда не видел нашу стройку с такой
высоты и так близко. Сердце обмирало от страха, и что-то подкатывало к горлу. Что это
было?
Не знаю. Прежде такого никогда не случалось со мной. Зато случалось позже…
Позже…