Page 63 - СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ

К двенадцати часам дымки стали показываться реже и реже, воздух меньше колебался
от гула.
– Однако 2-й бастион уже совсем не отвечает, – сказал гусарский офицер, сидевший
верхом, – весь разбит! Ужасно!
– Да и Малахов нешто на три их выстрела посылает один, – отвечал тот, который
смотрел в трубу. – Это меня бесит, что они молчат. Вот опять прямо в Корниловскую попала,
а она ничего не отвечает.
– А посмотри, к двенадцати часам, я говорил, они всегда перестают бомбардировать.
Вот и нынче так же. Поедем лучше завтракать… нас ждут уже теперь… нечего смотреть.
– Постой, не мешай! – отвечал смотревший в трубу, с особенной жадностью глядя на
Севастополь.
– Что там? что?
– Движение в траншеях, густые колонны идут.
– Да и так видно, – сказал моряк, – идут колоннами. Надо дать сигнал.
– Смотри, смотри! вышли из траншеи.
Действительно, простым глазом видно было, как будто темные пятна двигались с горы
через балку от французских батарей к бастионам. Впереди этих пятен видны были темные
полосы уже около нашей линии. На бастионах вспыхнули в разных местах, как бы перебегая,
белые дымки выстрелов. Ветер донес звуки ружейной, частой, как дождь бьет по окнам,
перестрелки. Черные полосы двигались в самом дыму, ближе и ближе. Звуки стрельбы,
усиливаясь и усиливаясь, слились в продолжительный перекатывающийся грохот. Дым,
поднимаясь чаще и чаще, расходился быстро по линии и слился, наконец, весь в одно
лиловатое, свивающееся и развивающееся облако, в котором кое-где едва мелькали огни и
черные точки – все звуки соединились в один перекатывающийся треск.
– Штурм! – сказал офицер с бледным лицом, отдавая трубку моряку.
Казаки проскакали по дороге, офицеры верхами, главнокомандующий в коляске и со
свитой проехал мимо. На каждом лице видны были тяжелое волнение и ожидание чего-то
ужасного.
– Не может быть, чтобы взяли! – сказал офицер на лошади.
– Ей-богу, знамя! посмотри! посмотри! – сказал другой, задыхаясь, отходя от трубы, –
французское на Малаховом!
– Не может быть!

25

Козельцов-старший, успевший отыграться в ночь и снова спустить все, даже золотые,
зашитые в обшлаге, перед утром спал еще нездоровым, тяжелым, но крепким сном в
оборонительной казарме пятого бастиона, когда, повторяемый различными голосами,
раздался роковой крик:
– Тревога!..
– Что вы спите, Михайло Семеныч! Штурм! – крикнул ему чей-то голос.
– Верно, школьник какой-нибудь, – сказал он, открывая глаза и не веря еще.
Но вдруг он увидел одного офицера, бегающего без всякой видимой цели из угла в
угол, с таким бледным, испуганным лицом, что он все понял. Мысль, что его могут принять
за труса, не хотевшего выйти к роте в критическую минуту, поразила его ужасно. Он во весь
дух побежал к роте. Стрельба орудийная кончилась; но трескотня ружей была во всем
разгаре. Пули свистели не по одной, как штуцерные, а роями, как стадо осенних птичек
пролетает над головами. Все то место, на котором стоял вчера его батальон, было застлано
дымом, были слышны недружные крики и возгласы. Солдаты, раненые и нераненые,
толпами попадались ему навстречу. Пробежав еще шагов 30, он увидал свою роту,
прижавшуюся к стенке, и лицо одного из своих солдат, но бледное-бледное, испуганное.
Другие лица были такие же. Чувство страха невольно сообщилось и Козельцову: мороз