Page 3 - Сны Чанга

и зашнуровывает разбитые башмаки, надевает вынутую из-под подушки черную тужурку с
золотыми пуговицами и идет к комоду, меж тем как Чанг, в своей рыжей поношенной шубке,
недовольно, с визгом зевает, поднявшись с пола. На комоде стоит начатая бутылка водки.
Капитан пьет прямо из горлышка и, слегка задохнувшись и отдуваясь в усы, направляется к
камину, наливает в плошку, стоящую возле него, водки и для Чанга. Чанг жадно начинает
лакать. А капитан закуривает и снова ложится — ждать того часа, когда совсем обедняется.
Уже слышен отдаленный гул трамвая, уже льется далеко внизу, на улице, непрерывное
цоканье копыт по мостовой, но выходить еще рано. И капитан лежит и курит. Кончив лакать,
ложится и Чанг. Он вскакивает на кровать, свертывается клубком у ног капитана и медленно
вплывает в то блаженное состояние, которое всегда дает водка. Полузакрытые глаза его
туманятся, он слабо глядит на хозяина и, чувствуя все возрастающую нежность к нему, думает
то, что можно выразить по-человечески так: «Ах, глупый, глупый! Есть только одна правда на
свете, и если бы ты знал, какая эта чудесная правда!» И опять не то снится, не то думается
Чангу то далекое утро, когда, после мучительного, беспокойного океана, вошел пароход,
плывший из Китая с капитаном и Чангом, в Красное море…
Снится ему:
Проходя Перим, все медленнее, точно баюкая, размахивался пароход, и впал Чанг в
сладкий и глубокий сон. И вдруг очнулся. И, очнувшись, изумился выше всякой меры: везде
было тихо, мерно дрожала и никуда не падала корма, ровно шумела вода, бежавшая где-то за
стенами, теплый кухонный запах, тянувший из-под двери на палубу, был очарователен… Чанг
привстал и поглядел в пустую кают-компанию там в сумраке, мягко светилось что-то
золотисто-лиловое, что-то едва уловимое глазом, но необыкновенно радостное — там, в
солнечно-голубую пустоту, на простор, на воздух, были открыты задние иллюминаторы, а по
низкому потолку струились, текли и не утекали извилистые зеркальные ручьи… И случилось
с Чангом то же, что не раз случалось в те времена и с его хозяином, капитаном: он вдруг понял,
что существует в мире не одна, а две правды — одна та, что жить на свете и плавать ужасно, а
другая… Но о другой Чанг не успел додумать: в неожиданно распахнувшуюся дверь он
увидел трап на спардек, черную, блестящую громаду пароходной трубы, ясное небо летнего
утра и быстро идущего из-под трапа, из машинного отделения, капитана, размытого и
выбритого, благоухающего свежестью одеколона, с поднятыми по-немецки русыми усами, с
сияющим взглядом зорких светлых глаз, во всем тугом и белоснежном; И, увидев всё это, Чанг
так радостно рванулся вперед, что капитан на лету подхватил его, чмокнул в голову и,
повернув назад, в три прыжка выскочил, на руках с ним, на спардек, на верхнюю палубу, а
оттуда еще выше, на тот самый мостик, где так страшно было в устье великой китайской реки.
На мостике капитан вошел в штурманскую рубку, а Чанг, брошенный на пол, немного
посидел, трубой распушив по гладким доскам свой лисий хвост. Сзади Чанга было очень
горячо и светло от невысокого солнца. Горячо, должно быть, было и в Аравии, близко
проходившей справа своим золотым прибрежьем и своими черно- коричневыми горами,
своими пиками, похожими на горы мертвой планеты, тоже глубоко засыпанными сухим
золотом, — всей своей песчано-гористой пустыней, видной необыкновенно четко, так, что,
казалось, туда можно перепрыгнуть. А наверху, на мостике, еще чувствовалось утро, еще
тянуло легкой свежестью, и бодро гулял взад и вперед помощник капитана, — тот самый, что
потом так часто до бешенства доводил Чанга, дуя ему в нос, человек в белой одежде, в белом
шлеме и в страшных черных очках, все поглядывавший на поднебесное острие передней
мачты, над которой белым страусовым пером курчавилось тоньчайшее облачко… Потом
капитан крикнул из рубки:
«Чанг! Кофе пить!» И Чанг тотчас вскочил, обежал рубку и ловко сигнул через ее
медный порог. И за порогом оказалось еще лучше, чем на мостике: там был широкий кожаный
диван, приделанный к стене, над ним висели какие-то блестящие стеклом и стрелками штуки
вроде круглых стенных часов, а на полу стояла полоскательница с бурдой из сладкого молока
и хлеба. Чанг стал жадно лакать, а капитан занялся делом: он развернул на стойке,
помещавшейся под окном против дивана, большую морскую карту и, положив на нее линейку,