Page 4 - Сны Чанга

твердо прорезал алыми чернилами длинную полоску. Чанг, кончив лакать, с молоком на усах,
подпрыгнул и сел на стойке возле самого окна, за которым синела отложным воротом
просторная рубаха матроса, стоявшего спиной к окну перед колесом с рогами. И тут капитан,
который, как оказалось впоследствии, очень любил поговорить, будучи наедине с Чангом,
сказал Чангу.
— Видишь, братец, вот это и есть Красное море. Надо нам с тобой пройти его
поумнее, — ишь какое оно от островков и рифов пестрое, — надо мне тебя доставить в Одессу
в полной сохранности, потому что там уже знают о твоем существовании. Я уже проболтался
про тебя одной прекапризной девчонке, похвастался перед ней твоей милостью по такому,
понимаешь ли, длинному канату, что проложен умными людьми на дне всех морей-океанов…
Я, Чанг, все-таки ужасно счастливый человек, такой счастливый, что ты даже и представить
себе не можешь, и потому мне ужасно не хочется напороться на какой-нибудь из этих рифов,
осрамиться до девятой пуговицы на своем первом дальнем рейсе…
И, говоря так, капитан вдруг строго глянул на Чанга и дал ему пощечину.
— Лапы с карты прочь! — крикнул он начальственно. — Не смей лезть на казенное
добро!
И Чанг, мотнув головой, зарычал и зажмурился. Это была первая пощечина, полученная
им, и он обиделся, ему опять показалось, что жить на свете и плавать — скверно. Он
отвернулся, гася и сокращая свои прозрачно-яркие глаза, и с тихим рычанием оскалил свои
волчьи зубы. Но капитан не придал значения его обиде. Он закурил папиросу и вернулся на
диван, вынул из бокового кармана пикейной куртки золотые часы, отколупнул крепким
ногтем их крышки и, глядя на что-то сияющее, необыкновенно живое, торопливое, что звонко
бежало внутри часов, опять заговорил дружески. Он опять стал рассказывать Чангу о том, что
он везет его в Одессу, на Елисаветинскую улицу, что на Елисаветинской улице есть у него, у
капитана, во- первых, квартира, во-вторых, красавица-жена и, в-третьих, чудесная дочка, и что
он, капитан, все-таки очень счастливый человек.
— Все-таки, Чанг, счастливый! — сказал капитан, а потом добавил:
— Дочка эта самая, Чанг, девочка резвая, любопытная, настойчивая, — плохо тебе будет
временами, особливо твоему хвосту! Но если бы ты знал, Чанг, что это за прелестное
существо! Я, братец, так люблю ее, что даже боюсь своей любви: для меня весь мир только в
ней, — ну, скажем, почти в ней, — а разве так полагается? Да и вообще, следует ли
кого-нибудь любить так сильно? — спросил он. — Разве глупее нас с тобой были все эти ваши
Будды, а послушай-ка, что они говорят об этой любви к миру и вообще ко всему телесному —
от солнечного света, от волны, от воздуха и до женщины, до ребенка, до запаха белой акации!
Или: знаешь ли ты, что такое Тао, выдуманное вами же, китайцами? Я, брат, сам плохо знаю,
да и все плохо знают это, но, насколько можно понять, ведь это что такое? Бездна Праматерь,
она же родит и поглощает и, поглощая, снова родит все сущее в мире, а иначе сказать — тот
Путь всего сущего, коему не должно противиться ничто сущее. А ведь мы поминутно
противимся ему, поминутно хотим повернуть не только, скажем, душу любимой женщины, но
и весь мир по-своему! — Жутко жить на свете, Чанг, — сказал капитан, очень хорошо, а
жутко, и особенно таким, как я! Уж очень я жаден до счастья и уж очень часто сбиваюсь:
темен и зол этот Путь или же совсем, совсем напротив?
И, помолчав, еще добавил:
— Главная шутка ведь в чем? Когда кого любишь, никакими силами никто не заставит
тебя верить, что может не любить тебя тот, кого ты любишь. И вот тут-то, Чанг, и зарыта
собака. А как великолепна жизнь, боже мой, как великолепна!
Накаляемый уже высоко поднявшимся солнцем и чуть дрожащий на бегу пароход
неустанно разрезал заштилевшее, в бездне знойного воздушного пространства Красное море.
Светлая пустота тропического неба глядела в дверь рубки. Близился полдень, медный порог
так и горел на солнце. Стекловидные валы все медлительнее перекатывались за бортом,
вспыхивая ослепительным блеском и озаряя рубку. Чанг сидел на диване, слушая капитана.
Капитан, гладивший голову Чанга, спихнул его на пол — «нет, брат, жарко!» — сказал он, —