Page 5 - Сны Чанга

но на этот раз Чанг не обиделся: слишком хорошо было жить на свете в этот радостный
полдень. А потом…
Но тут опять прерывается сон Чанга.
— Чанг, идем! — говорит капитан, сбрасывая ноги скровати. И опять с удивлением
видит Чанг, что он не на пароходе? Красном море, а на чердаке в Одессе и что на дворе и
впрямь полдень, только не радостный, а темный, скучный, неприязненный. И тихо рычит на
капитана, потревожившего его. Но капитан, не обращая на него внимания, надевает старый,
форменный картуз и такое же пальто и, запустив руки в карманы и сгорбившись, идет к двери.
Поневоле приходится и Чангу спрыгивать с кровати. По лестнице капитан спускается тяжело
и неохотно, точно в силу нудной необходимости. Чанг катится довольно быстро: его бодрит
еще не улегшееся раздражение, которым всегда кончается блаженное состояние после
водки…
Да, вот уже два года, изо дня в день, занимаются Чанг с капитаном тем, что ходят по
ресторанам. Там они пьют, закусывают, глядят на других пьяниц, пьющих и закусывающих
рядом с ними, среди шума, табачного дыма и всякого зловония. Чанг лежит у ног капитана, на
полу. А капитан сидит и Курит, крепко положив, по своей морской привычке, локти на стол,
ждет того часа, когда надо будет, по какому-то им самим выдуманному закону, перекочевать в
другой ресторан или кофейню: завтракают Чанг с капитаном в одном месте, кофе пьют в
другом, обедают в третьем, ужинают в четвертом. Обычно капитан молчит. Но бывает, что
встречается капитан с кем-нибудь из своих прежних друзей и тогда весь день говорит без
умолку о ничтожестве жизни и поминутно угощает вином то себя, то собеседника, то Чанга,
перед которым всегда стоит на полу какая-нибудь посудинка. Именно так проведут они и
нынешний день: нынче они условились позавтракать с одним старым приятелем капитана, с
художником в цилиндре. А это значит, что будут они сидеть сперва в вонючей пивной, среди
краснолицых немцев, — людей тупых, дельных, работающих с утра до вечера с тою целью,
конечно, чтобы пить, есть, снова работать и плодить себе подобных, — потом пойдут в
кофейню, битком набитую греками и евреями, вся жизнь которых, тоже бессмысленная, но
очень тревожная, поглощена непрестанным ожиданием биржевых слухов, а из кофейни
отправятся в ресторан, куда стекается всякое человеческое отребье, — и просидят там До
поздней ночи…
Зимний день короток, а за бутылкой вина, за беседой с приятелем он еще короче. И вот
уже побывали Чанг, капитан и художник и в пивной, ив кофейне, а теперь сидят, пьют в
ресторане. И опять капитан, положив локти на стол, горячо уверяет художника, что есть
только одна правда на свете, злая и низкая. «Ты посмотри кругом, — говорит он, — ты только
вспомни всех тех, что ежедневно видим мы с тобой в пивной, в кофейне, на улице! Друг мой, я
видел весь земной шар-жизнь везде такова! Все это ложь и вздор, чем будто бы живут люди:
нет у них ни бога, ни совести, ни разумной цели существования, ни любви, ни дружбы, ни
честности, — нет даже простой жалости. Жизнь — скучный, зимний день в грязном кабаке, не
более…»
И Чанг, лежа под столом, слушает все это в тумане хмеля, в котором уже нет более
возбуждения. Соглашается он или не соглашается с капитаном? На это нельзя ответить
определенно, но раз уж нельзя, значит дело плохо. Чанг не знает, не понимает, прав ли
капитан: да ведь все мы говорим «не знаю, не понимаю» только в печали; в радости всякое
живое существо уверено, что оно все знает, все понимает… Но вдруг точно солнечный свет
прорезывает этот туман: вдруг раздается стук палочки по пюпитру на эстраде ресторана — и
запевает скрипка, за ней другая, третья… Они поют все страстней, все звончее — и через
минуту переполняется душа Чанга совсем иной тоской, совсем иной печалью. Она дрожит от
непонятного восторга, от какой-то сладкой муки, от жажды чего-то- и уже не разбирает Чанг,
во сне он или наяву. Он всем существом своим отдается музыке, покорно следует за ней в
какой-то иной мир — и снова видит себя на пороге этого прекрасного мира, неразумным,
доверчивым к миру щенком на пароходе в Красном море…
— Да, так как это было? — не то снится, не то думается ему. — Да, помню: хорошо было