Page 7 - Сны Чанга

какая-нибудь морская тварь, вольно ходящая вот в этих черных, огненно-панцирных волнах?
— У-у! — сказал капитан, садясь на стул, мотая головой и развязывая шнурки белого
башмака. — Что только было со мной, Чанг, когда я в первый раз почувствовал, что она уже не
совсем моя, — в ту ночь, когда она в первый раз одна была на яхт-клубском балу и вернулась
под утро, точно поблекшая роза, бледная от усталости и еще не улегшегося возбуждения, с
глазами сплошь темными, расширенными и далекими от меня! Если бы ты знал, как
неподражаемо хотела она одурачить меня, с каким простым удивлением спросила: «А ты еще
не спишь, бедный?» Тут я даже слова не мог выговорить, и она сразу поняла меня и
смолкла, — только быстро взглянула на меня, и молча стала раздеваться. Я хотел убить ее, но
она сухо и спокойно сказала: «Помоги мне расстегнуть сзади платье» — и я покорно подошел
и стал дрожащими руками отстегивать эти крючки и кнопки — и как только увидел в
раскрывшееся платье ее тело, ее междуплечье и сорочку, спущенную с плеч и засунутую за
корсет, как только услыхал запах ее черных волос и взглянул в освещенное трюмо,
отражавшее ее груди, поднятые корсетом…
И, не договорив, капитан махнул рукой.
Он разделся, лег и погасил огонь, и Чанг, перевертываясь и укладываясь в сафьянном
кресле возле письменного стола, видел, как бороздили черную площаницу моря
вспыхивающие и гаснущие полосы белого пламени, как по черному горизонту зловеще
мелькали какие-то огни, как оттуда прибегала порою и с грозным шумом вырастала выше
борта и заглядывала в каюту страшная живая волна, — некий сказочный змей, весь насквозь
светившийся самоцветными глазами, прозрачными изумрудами и сапфирами, — и как
пароход отталкивал ее прочь и ровно бежал дальше, среди тяжелых и зыбких масс этого
довременного, для нас уже чуждого и враждебного естества, называемого океаном…
Ночью капитан вдруг что то крикнул и, сам испугавшись своего крика, прозвучавшего
какой-то унизительно-жалобной страстью, тотчас же проснулся Полежав минуту молча, он
вздохнул и сказал с усмешкой:
— Да, да! «Золотое кольцо в ноздре свиньи — женщина прекрасная!» Трижды прав ты,
Соломон Премудрый!
Он нашел в темноте папиросницу, закурил, но, затянувшись два раза, уронил руку — и
так и заснул с красным огоньком папиросы в руке И опять стало тихо — только сверкали,
качались и с шумом неслись волны мимо борта. Южный Крест из-за черных туч…
Но тут внезапно оглушает Чанга громовой грохот. Чанг в ужасе вскакивает. Что
случилось? Опять ударился, по вине пьяного капитана, пароход о подводные камни, как это
было три года тому назад? Опять выстрелил капитан из пистолета в свою прелестную и
печальную жену? Нет, кругом не ночь, не море и не зимний полдень на Елисаветинской, а
очень светлый, полный шума и дыма ресторан: это пьяный капитан ударил кулаком по столу и
кричит художнику:
— Вздор, вздор! Золотое кольцо в ноздре свиньи, вот кто твоя женщина! «Коврами я
убрала постель мою, разноцветными тканями египетскими: зайдем, будем упиваться
нежностью, потому что мужа нет дома…» А-а, женщина! «Дом ея ведет к смерти и стези ея —
к мертвецам…» Но довольно, довольно, друг мой. Пора, запирают, — идем!
И через минуту капитан, Чанг и художник на темной улице, где ветер с снегом задувает
фонари. Капитан целует художника, и они расходятся в разные стороны. Чанг, полусонный,
угрюмый, бочком бежит по тротуару за быстро идущим и шатающимся капитаном… Опять
прошел день, — сон или действительность? — и опять в мире тьма, холод, утомление…
Так, однообразно, проходят дни и ночи Чанга. Как вдруг, однажды утром, мир, точно
пароход, с разбегу налетает на скрытый от невнимательных глаз подводный риф.
Проснувшись в одно зимнее утро, Чанг поражается великой тишиной, царящей в комнате. Он
быстро вскакивает с места, кидается к постели капитана — и видит, что капитан лежит с
закинутой назад головой, с лицом бледным и застывшим, с ресницами полуоткрытыми и
недвижными. И, увидев эти ресницы, Чанг издает такой отчаянный вопль, точно его сшиб с
ног и пополам перехватил мчавшийся по бульвару автомобиль…