Page 113 - Детство. Отрочество. После бала
P. 113

жесткая, нехорошая музыка.
                     «Что  это  такое?» –  подумал  я  и  по  проезженной  посередине  поля,  скользкой  дороге
               пошел  по  направлению  звуков.  Пройдя  шагов  сто,  я  из-за  тумана  стал  различать  много
               черных  людей.  Очевидно,  солдаты.  «Верно,  ученье», –  подумал  я  и  вместе  с  кузнецом  в
               засаленном полушубке и фартуке, несшим что-то и шедшим передо мной, подошел ближе.
               Солдаты в черных мундирах стояли двумя рядами друг против друга, держа ружья к ноге, и
               не двигались. Позади их стояли барабанщик и флейтщик и не переставая повторяли всё ту же
               неприятную, визгливую мелодию.
                     – Что это они делают? – спросил я у кузнеца, остановившегося рядом со мною.
                     – Татарина  гоняют  за  побег, –  сердито  сказал  кузнец,  взглядывая  в  дальний  конец
               рядов.
                     Я стал смотреть туда же и увидал посреди рядов что-то страшное, приближающееся ко
               мне. Приближающееся ко мне был оголенный по пояс человек, привязанный к ружьям двух
               солдат, которые вели его. Рядом с ним шел высокий военный в шинели и фуражке, фигура
               которого показалась мне знакомой. Дергаясь всем телом, шлепая ногами по талому снегу,
               наказываемый,  под  сыпавшимися  с  обеих  сторон  на  него  ударами,  подвигался  ко  мне,  то
               опрокидываясь назад – и тогда унтер-офицеры, ведшие его за ружья, толкали его вперед, то
               падая наперед – и тогда унтер-офицеры, удерживая его от падения, тянули его назад. И не
               отставая от него, шел твердой, подрагивающей походкой высокий военный. Это был ее отец,
               с своим румяным лицом и белыми усами и бакенбардами.
                     При  каждом  ударе  наказываемый,  как  бы  удивляясь,  поворачивал  сморщенное  от
               страдания  лицо  в  ту  сторону,  с  которой  падал  удар,  и,  оскаливая  белые  зубы,  повторял
               какие-то одни и те же слова. Только когда он был совсем близко, я расслышал эти слова. Он
               не говорил, а всхлипывал: «Братцы, помилосердуйте. Братцы, помилосердуйте». Но братцы
               не  милосердовали,  и,  когда  шествие  совсем  поравнялось  со  мною,  я  видел,  как  стоявший
               против меня солдат решительно выступил шаг вперед и, со свистом взмахнув палкой, сильно
               шлепнул ею по спине татарина. Татарин дернулся вперед, но унтер-офицеры удержали его, и
               такой же удар упал на него с другой стороны, и опять с этой, и опять с той. Полковник шел
               подле и, поглядывая то себе под ноги, то на наказываемого, втягивал в себя воздух, раздувая
               щеки, и медленно выпускал его через оттопыренную губу. Когда шествие миновало то место,
               где  я  стоял,  я  мельком  увидал  между  рядов  спину  наказываемого.  Это  было  что-то  такое
               пестрое, мокрое, красное, неестественное, что я не поверил, чтобы это было тело человека.
                     – О Господи, – проговорил подле меня кузнец.
                     Шествие стало удаляться, все так же падали с двух сторон удары на спотыкающегося,
               корчившегося человека, и все так же били барабаны и свистела флейта, и все так же твердым
               шагом  двигалась  высокая,  статная  фигура  полковника  рядом  с  наказываемым.  Вдруг
               полковник остановился и быстро приблизился к одному из солдат.
                     – Я тебе помажу, – услыхал я его гневный голос. – Будешь мазать? Будешь?
                     И я видел, как он своей сильной рукой в замшевой перчатке бил по лицу испуганного
               малорослого, слабосильного солдата за то, что он недостаточно сильно опустил свою палку
               на красную спину татарина.
                     – Подать свежих шпицрутенов! – крикнул он, оглядываясь, и увидал меня. Делая вид,
               что он не знает меня, он, грозно и злобно нахмурившись, поспешно отвернулся. Мне было до
               такой  степени  стыдно,  что,  не  зная,  куда  смотреть,  как  будто  я  был  уличен  в  самом
               постыдном поступке, я опустил глаза и поторопился уйти домой. Всю дорогу в ушах у меня
               то  била  барабанная  дробь  и  свистела  флейта,  то  слышались  слова:  «Братцы,
               помилосердуйте»,  то  я  слышал  самоуверенный,  гневный  голос  полковника,  кричащего:
               «Будешь мазать? Будешь?» А между тем на сердце была почти физическая, доходившая до
               тошноты, тоска, такая, что я несколько раз останавливался, и мне казалось, что вот-вот меня
               вырвет всем тем ужасом, который вошел в меня от этого зрелища. Не помню, как я добрался
               домой и лег. Но только стал засыпать, услыхал и увидал опять все и вскочил.
                     «Очевидно, он что-то знает такое, чего я не знаю, – думал я про полковника. – Если бы
   108   109   110   111   112   113   114