Page 112 - Детство. Отрочество. После бала

приподнявшись, он нежно, мило обхватил дочь руками за уши и, поцеловав в лоб, подвел ее
ко мне, думая, что я танцую с ней. Я сказал, что не я ее кавалер.
– Ну, все равно, пройдитесь теперь вы с ней, – сказал он, ласково улыбаясь и вдевая
шпагу в портупею.
Как бывает, что вслед за одной вылившейся из бутылки каплей содержимое ее
выливается большими струями, так и в моей душе любовь к Вареньке освободила всю
скрытую в моей душе способность любви. Я обнимал в то время весь мир своей любовью. Я
любил и хозяйку в фероньерке, с ее елисаветинским бюстом, и ее мужа, и ее гостей, и ее
лакеев, и даже дувшегося на меня инженера Анисимова. К отцу же ее, с его домашними
сапогами и ласковой, похожей на нее, улыбкой, я испытывал в то время какое-то
восторженно-нежное чувство.
Мазурка кончилась, хозяева просили гостей к ужину, но полковник Б. отказался, сказав,
что ему надо завтра рано вставать, и простился с хозяевами. Я было испугался, что и ее
увезут, но она осталась с матерью.
После ужина я танцевал с нею обещанную кадриль, и, несмотря на то, что был,
казалось, бесконечно счастлив, счастье мое все росло и росло. Мы ничего не говорили о
любви. Я не спрашивал ни ее, ни себя даже о том, любит ли она меня. Мне достаточно было
того, что я любил ее. И я боялся только одного, чтобы что-нибудь не испортило моего
счастья.
Когда я приехал домой, разделся и подумал о сне, я увидал, что это совершенно
невозможно. У меня в руке было перышко от ее веера и целая ее перчатка, которую она дала
мне, уезжая, когда садилась в карету и я подсаживал ее мать и потом ее. Я смотрел на эти
вещи и, не закрывая глаз, видел ее перед собой то в ту минуту, когда она, выбирая из двух
кавалеров, угадывает мое качество, и слышу ее милый голос, когда она говорит: «Гордость,
да?» – и радостно подает мне руку, или когда за ужином пригубливает бокал шампанского и
исподлобья смотрит на меня ласкающими глазами. Но больше всего я вижу ее в паре с
отцом, когда она плавно двигается около него и с гордостью и радостью и за себя и за него
взглядывает на любующихся зрителей. И я невольно соединяю его и ее в одном нежном,
умиленном чувстве.
Жили мы тогда одни с покойным братом. Брат и вообще не любил света и не ездил на
балы, теперь же готовился к кандидатскому экзамену и вел самую правильную жизнь. Он
спал. Я посмотрел на его уткнутую в подушку и закрытую до половины фланелевым одеялом
голову, и мне стало любовно жалко его, жалко за то, что он не знал и не разделял того
счастья, которое я испытывал. Крепостной наш лакей Петруша встретил меня со свечой и
хотел помочь мне раздеваться, но я отпустил его. Вид его заспанного лица с спутанными
волосами показался мне умилительно трогательным. Стараясь не шуметь, я на цыпочках
прошел в свою комнату и сел на постель. Нет, я был слишком счастлив, я не мог спать.
Притом мне жарко было в натопленных комнатах, и я, не снимая мундира, потихоньку
вышел в переднюю, надел шинель, отворил наружную дверь и вышел на улицу.
С бала я уехал в пятом часу, пока доехал домой, посидел дома, прошло еще часа два,
так что, когда я вышел, уже было светло. Была самая масленичная погода, был туман,
насыщенный водою снег таял на дорогах, и со всех крыш капало. Жили Б. тогда на конце
города, подле большого поля, на одном конце которого было гулянье, а на другом –
девический институт. Я прошел наш пустынный переулок и вышел на большую улицу, где
стали встречаться и пешеходы и ломовые с дровами на санях, достававших полозьями до
мостовой. И лошади, равномерно покачивающие под глянцевитыми дугами мокрыми
головами, и покрытые рогожками извозчики, шлепавшие в огромных сапогах подле возов, и
дома улицы, казавшиеся в тумане очень высокими, все было мне особенно мило и
значительно.
Когда я вышел на поле, где был их дом, я увидал в конце его, по направлению гулянья,
что-то большое, черное и услыхал доносившиеся оттуда звуки флейты и барабана. В душе у
меня все время пело и изредка слышался мотив мазурки. Но это была какая-то другая,