Page 110 - Детство. Отрочество. После бала

жили, как свойственно молодости: учились и веселились. Был я очень веселый и бойкий
малый, да еще и богатый. Был у меня иноходец лихой, катался с гор с барышнями (коньки
еще не были в моде), кутил с товарищами (в то время мы ничего, кроме шампанского, не
пили; не было денег – ничего не пили, но не пили, как теперь, водку). Главное же мое
удовольствие составляли вечера и балы. Танцевал я хорошо и был не безобразен.
– Ну, нечего скромничать, – перебила его одна из собеседниц. – Мы ведь знаем ваш
еще дагерротипный портрет. Не то, что не безобразен, а вы были красавец.
– Красавец так красавец, да не в том дело. А дело в том, что во время этой моей самой
сильной любви к ней был я в последний день масленицы на бале у губернского
предводителя, добродушного старичка, богача-хлебосола и камергера. Принимала такая же
добродушная, как и он, жена его в бархатном пюсовом платье, в брильянтовой фероньерке на
голове и с открытыми старыми, пухлыми, белыми плечами и грудью, как портреты
Елизаветы Петровны. Бал был чудесный: зала прекрасная, с хорами, музыканты –
знаменитые в то время крепостные помещика-любителя, буфет великолепный и разливанное
море шампанского. Хоть я и охотник был до шампанского, но не пил, потому что без вина
был пьян любовью, но зато танцевал до упаду, танцевал и кадрили, и вальсы, и польки,
разумеется, насколько возможно было, всё с Варенькой. Она была в белом платье с розовым
поясом и в белых лайковых перчатках, немного не доходивших до худых, острых локтей, и в
белых атласных башмачках. Мазурку отбили у меня: препротивный инженер Анисимов – я
до сих пор не могу простить это ему – пригласил ее, только что она вошла, а я заезжал к
парикмахеру и за перчатками и опоздал. Так что мазурку я танцевал не с ней, а с одной
немочкой, за которой я немножко ухаживал прежде. Но, боюсь, в этот вечер был очень
неучтив с ней, не говорил с ней, не смотрел на нее, а видел только высокую, стройную
фигуру в белом платье с розовым поясом, ее сияющее, зарумянившееся с ямочками лицо и
ласковые, милые глаза. Не я один, все смотрели на нее и любовались ею, любовались и
мужчины и женщины, несмотря на то, что она затмила их всех. Нельзя было не любоваться.
По закону, так сказать, мазурку я танцевал не с нею, но в действительности танцевал я
почти все время с ней. Она, не смущаясь, через всю залу шла прямо ко мне, и я вскакивал, не
дожидаясь приглашения, и она улыбкой благодарила меня за мою догадливость. Когда нас
подводили к ней и она не угадывала моего качества, она, подавая руку не мне, пожимала
худыми плечами и, в знак сожаления и утешения, улыбалась мне. Когда делали фигуры
мазурки вальсом, я подолгу вальсировал с нею, и она, часто дыша, улыбалась и говорила
85
мне: «Encore» .
И я вальсировал еще и еще и не чувствовал своего тела.
– Ну, как же не чувствовали, я думаю, очень чувствовали, когда обнимали ее за талию,
не только свое, но и ее тело, – сказал один из гостей.
Иван Васильевич вдруг покраснел и сердито закричал почти:
– Да, вот это вы, нынешняя молодежь. Вы, кроме тела, ничего не видите. В наше время
было не так. Чем сильнее я был влюблен, тем бестелеснее становилась для меня она. Вы
теперь видите ноги, щиколки и еще что-то, вы раздеваете женщин, в которых влюблены, для
меня же, как говорил Alphonse Karr 86 , – хороший был писатель, – на предмете моей любви
были всегда бронзовые одежды. Мы не то что раздевали, а старались прикрыть наготу, как
добрый сын Ноя. Ну, да вы не поймете…
– Не слушайте его. Дальше что? – сказал один из нас.
– Да. Так вот танцевал я больше с нею и не видал, как прошло время. Музыканты уж с
каким-то отчаянием усталости, знаете, как бывает в конце бала, подхватывали всё тот же
мотив мазурки, из гостиных поднялись уже от карточных столов папаши и мамаши, ожидая

85 Еще (франц .).

86 Альфонс Карр (франц .).