Page 61 - Детство. Отрочество. После бала

с нами заодно, что ты нас считаешь как родными и любишь так же, как и мы тебя, а теперь
ты стала такая серьезная, удаляешься от нас…
– Совсем нет…
– Нет, дай мне договорить, – перебил я, уже начиная ощущать легкое щекотанье в носу,
предшествующее слезам, которые всегда навертывались мне на глаза, когда я высказывал
давно сдержанную задушевную мысль, – ты удаляешься от нас, разговариваешь только с
Мими, как будто не хочешь нас знать.
– Да ведь нельзя же всегда оставаться одинаковыми; надобно когда-нибудь и
перемениться, – отвечала Катенька, которая имела привычку объяснять все какою-то
фаталическою необходимостью, когда не знала, что говорить.
Я помню, что раз, поссорившись с Любочкой, которая назвала ее глупой девочкой, она
отвечала: не всем же умным быть, надо и глупым быть; но меня не удовлетворил ответ, что
надо же и перемениться когда-нибудь, и я продолжал допрашивать:
– Для чего же это надо?
– Ведь не всегда же мы будем жить вместе, – отвечала Катенька, слегка краснея и
пристально вглядываясь в спину Филиппа. – Маменька могла жить у покойницы вашей
маменьки, которая была ее другом; а с графиней, которая, говорят, такая сердитая, еще, бог
знает, сойдутся ли они? Кроме того, все-таки когда-нибудь да мы разойдемся: вы богаты – у
вас есть Петровское, а мы бедные – у маменьки ничего нет.
Вы богаты – мы бедны: эти слова и понятия, связанные с ними, показались мне
необыкновенно странны. Бедными, по моим тогдашним понятиям, могли быть только нищие
и мужики, и это понятие бедности я никак не мог соединить в своем воображении с
грациозной, хорошенькой Катей. Мне казалось, что Мими и Катенька ежели всегда жили, то
всегда и будут жить с нами и делить все поровну. Иначе и быть не могло. Теперь же тысячи
новых, неясных мыслей, касательно одинокого положения их, зароились в моей голове, и
мне стало так совестно, что мы богаты, а они бедны, что я покраснел и не мог решиться
взглянуть на Катеньку.
«Что ж такое, что мы богаты, а они бедны? – думал я, – и каким образом из этого
вытекает необходимость разлуки? Отчего ж нам не разделить поровну того, что имеем?» Но
я понимал, что с Катенькой не годится говорить об этом, и какой-то практический инстинкт,
в противность этим логическим размышлениям, уже говорил мне, что она права и что
неуместно бы было объяснять ей свою мысль.
– Неужели точно ты уедешь от нас? – сказал я, – как же это мы будем жить врозь?
– Что же делать, мне самой больно; только ежели это случится, я знаю, что я сделаю…
– В актрисы пойдешь… вот глупости! – подхватил я, зная, что быть актрисой было
всегда любимой мечтой ее.
– Нет, это я говорила, когда была маленькой…
– Так что же ты сделаешь?
– Пойду в монастырь и буду там жить, буду ходить в черненьком платьице, в бархатной
шапочке.
Катенька заплакала.
Случалось ли вам, читатель, в известную пору жизни, вдруг замечать, что ваш взгляд
на вещи совершенно изменяется, как будто все предметы, которые вы видели до тех пор,
вдруг повернулись к вам другой, неизвестной еще стороной? Такого рода моральная
перемена произошла во мне в первый раз во время нашего путешествия, с которого я и
считаю начало моего отрочества.
Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни, то есть наше
семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая
жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и даже не имеющих
понятия о нашем существовании. Без сомнения, я и прежде знал все это; но знал не так, как я
это узнал теперь, не сознавал, не чувствовал.
Мысль переходит в убеждение только одним известным путем, часто совершенно