Page 65 - Детство. Отрочество. После бала

никогда не ходит сюда и не дурачится…» Она не знала, что Николай Петрович сидит в эту
минуту под лестницею и все на свете готов отдать, чтобы только быть на месте шалуна
Володи.
Я был стыдлив от природы, но стыдливость моя еще увеличивалась убеждением в моей
уродливости. А я убежден, что ничто не имеет такого разительного влияния на направление
человека, как наружность его, и не столько самая наружность, сколько убеждение в
привлекательности или непривлекательности ее.
Я был слишком самолюбив, чтобы привыкнуть к своему положению, утешался, как
лисица, уверяя себя, что виноград еще зелен, то есть старался презирать все удовольствия,
доставляемые приятной наружностью, которыми на моих глазах пользовался Володя и
которым я от души завидовал, и напрягал все силы своего ума и воображения, чтобы
находить наслаждения в гордом одиночестве.

Глава VII
Дробь

– Боже мой, порох!.. – воскликнула Мими задыхающимся от волнения голосом. – Что
вы делаете? Вы хотите сжечь дом, погубить всех нас…
И с неописанным выражением твердости духа Мими приказала всем посторониться,
большими, решительными шагами подошла к рассыпанной дроби и, презирая опасность,
могущую произойти от неожиданного взрыва, начала топтать ее ногами. Когда, по ее
мнению, опасность уже миновалась, она позвала Михея и приказала ему выбросить весь этот
порох куда-нибудь подальше или, всего лучше, в воду и, гордо встряхивая чепцом,
направилась к гостиной. «Очень хорошо за ними смотрят, нечего сказать», – проворчала она.
Когда папа пришел из флигеля и мы вместе с ним пошли к бабушке, в комнате ее уже
сидела Мими около окна и с каким-то таинственно официальным выражением грозно
смотрела мимо двери. В руке ее находилось что-то завернутое в несколько бумажек. Я
догадался, что это была дробь и что бабушке уже все известно.
Кроме Мими, в комнате бабушки находились еще горничная Гаша, которая, как
заметно было по ее гневному, раскрасневшемуся лицу, была сильно расстроена, и доктор
Блюменталь, маленький рябоватый человечек, который тщетно старался успокоить Гашу,
делая ей глазами и головой таинственные миротворные знаки.
Сама бабушка сидела несколько боком и раскладывала пасьянс Путешественник, что
всегда означало весьма неблагоприятное расположение духа.
– Как себя чувствуете нынче, maman? хорошо ли почивали? – сказал папа, почтительно
целуя ее руку.
– Прекрасно, мой милый; вы, кажется, знаете, что я всегда совершенно здорова, –
отвечала бабушка таким тоном, как будто вопрос папа был самый неуместный и
оскорбительный вопрос. – Что ж, хотите вы мне дать чистый платок? – продолжала она,
обращаясь к Гаше.
– Я вам подала, – отвечала Гаша, указывая на белый, как снег, батистовый платок,
лежавший на ручке кресел.
– Возьмите эту грязную ветошку и дайте мне чистый, моя милая.
Гаша подошла к шифоньерке, выдвинула ящик и так сильно хлопнула им, что стекла
задрожали в комнате. Бабушка грозно оглянулась на всех нас и продолжала пристально
следить за всеми движениями горничной. Когда она подала ей, как мне показалось, тот же
самый платок, бабушка сказала:
– Когда же вы мне натрете табак, моя милая?
– Время будет, так натру.
– Что вы говорите?
– Натру нынче.
– Ежели вы не хотите мне служить, моя милая, вы бы так и сказали: я бы давно вас