Page 43 - Ночевала тучка золотая

— Тряпье и есть тряпье, — сказал, как отрезал. — Не за то принимаю, что в узле, а за
то, что своими вас обоих тут почувствовал!
И предложил выпить — по «машинисту», конечно, — за смелых братьев, хоть не
семеро смелых, как в кино, но уж точно, что каждый семерых стоит! С такими да с
молодцами любое дельце провернуть можно. И склад, и еще что…
— Любой… Скад… — пытается отвечать Колька, но у него никак не хочет
складываться слово. Все вроде сознает, слышит, а губы будто чужие, не его губы,
проворачивают вместе с деревенеющим языком. — Любовь… Скад…
Сашка и не пытается говорить, лишь мотает головой.
— Там ведь этого барахла-то… Завались? — допытывается Илья, и вдруг лицо его
делится надвое, натрое, множится и расплывается в глазах у Кольки.
— Надо только брать да брать? А?
— Брат! — невпопад подтверждает Колька. — Я всегда брат… И он всегда брат…
Сашка согласно кивает головой и, уронив ее на руки, не поднимает от стола.
Илья, что-то сообразив, меняет тон и сам меняется, будто и не пил совсем.
— Ах, глупыши… Ах, дурачки мои зеленые… Чего мне с вами делать-то теперь? —
бормочет. — Ведь, ей-бо, не дойдете до своей колонии… Не дойдете, а? — И потряс Кольку
за плечо.
— Я… Готов… Я вперед… по машинисту… — выкрикнул, поднимаясь, Колька и
вдруг стал валиться на стол, свою кружку с остатками самогона опрокинул. Удивился,
обмакнул в лужицу палец, лизнул, и его затошнило.
Илья подхватил Кольку, потащил к порогу.
— Я и говорю… Готов! — уже другим, вовсе не дружеским голосом сказал он и,
поддерживая, выволок на двор. Оставил блевать, вернулся за Сашкой.
Потом отвел обоих под навес, где лежало у него сено — Тут дрыхните! Машинисты!
Завтра разбужу! Вернулся домой и накрепко запер дверь. Схватил узел и вывалил его
содержимое прямо на пол. Поднимал, каждую вещь отдельно осматривал, не спеша, и
складывал рядком на постель.
Потом снова прошелся, в обратном порядке, щупал, прикидывая, сколько же такие
пальто, да шапка, да ботинки крепкие, высокие, на кожемите стоят… Пальто суконное,
новенькое, с заграничным клеймом. А шапка своя, в Казани делали, гладенький мех,
ласковый на ощупь… Не мех, кыска… Погладил, и душа размягчела. Все любят добро, да не
всех любит оно. У Ильи в жизни по-разному было, но только теперь почувствовал: фарт ему
шел в руки! Не упустить бы!

12

Говорится: с кем поживешь, у того и переймешь. Рос Илья без родителей, тех еще в
тридцатом раскулачили да увезли из деревни. С тех пор сгинули Видно, на пути в далекую
Сибирь сложили свои косточки. Остался он с бабкой, так и жил, бедствовал, словом.
С малолетства ишачил в колхозе — очень уж бедный колхозик тот был. Запомнил Илья
анекдотец. Ехали Черчилль, Рузвельт и Сталин, а на дороге бык. Черчилль кричит ему:
«Линкор пришлю!» Рузвельт «летающей крепостью» стал пугать. Бык ни с места. А Сталин
шепнул словцо, и бык, задрав хвост, убежал. Спрашивают господа, чего же он испугался
больше самолета и линкора. Сталин отвечал: «А я сказал ему, что в колхоз отдам!» Это как
раз их колхоз и был.
Не успел Илья на общественных харчах окрепнуть — война. Мал он для фронта, а на
трудработы годился, хоть и недобрал веса. Тощ да мал, да зубы не все выросли.
Согнали их по повестке со всей округи, погрузили в товарняки и через всю Россию, по
пути родителей, в далекую Сибирь. За дорогу оголодали они, сено ели, которым пол был
устлан. В Омске их впервые покормили в грязноватой станционной столовке. Кто поопытней
— Илья запоминал, — тот немного ел. А все больше запасался. Корки за голенище, кашу в