Page 44 - Ночевала тучка золотая

носовой платок.
Как в воду глядел! Под Новосибирск привезли, там и бросили. Месяц бездельничали:
ни начальства, ни работы. Ни питания. Стали разбойничать, на возки с продуктами, с хлебом,
картошкой налетать. Расхватывали да разбегались. Посмотрел сейчас Илья на колонистов,
как это все на них самих похоже. Большая Россия, много в ней красивых мест, а бардак,
посудить, он везде одинаковый…
Решил Илья, звали его между своими по фамилии Зверев — Зверек, с тремя дружками к
дому подаваться. Такая трудармия их не устраивала.
Сели они в проходящий товарнячок, поехали. Но глупо ехали, почти не скрываясь, и
где-то перед Уралом, на перегоне их забрали.
Посадили в пустующий домик стрелочника, заперли, часовою приставили. Они в
окошко увидали состав с углем, попросились будто по нужде. Часовой молод был —
отпустил. Они за домик, да прямо на тот состав. Только их и видели!
Стали осмотрительней. Как железнодорожный узел, слезают на подъезде. Пешочком по
кругу обойдут, а у семафора свой состав караулят. Так и Урал проскочили.
Жили впроголодь, понятно. Где что выпросят или украдут. Однажды у проезжего
дядьки удалось свистнуть чемодан. Съестного в нем не оказалось, но лежало офицерское
нижнее белье, гимнастерка, штаны суконные. Попробовали на себя напялить: все на шесть
размеров больше, для маскарада и то не годится.
И опять Илья об этом вспомнил сегодня, рассматривая пальто.
Послали с обмундированием Зверька в деревню, но он не такой лопух был, как эти
братья. Продуктов набрал, молока, мороженного в кусках, яиц, творога, а за гимнастерку
выменял рубаху по себе.
Под Тутаевом, бывшим Романовом, сонных от жратвы, их снова прихватили. Бросили
до окончательного выяснения в колонию для малолетних. А колония та — под охраной да за
колючей проволокой.
«Мы к Тутаеву подходим, видим сразу три угла: сборный пункт, больница рядом да
проклятая тюрьма…» Так у них про свою колонию пелось. А вид, надо понимать,
открывался подобный со стороны матушки Волги.
К тому времени, как попался Илья, накопилось в колонии подростков тысячи две.
Голодуха. Пока всех просеют, пока разберутся: ноги протянешь.
Однажды сговорились — бежать. Каждый день лошадь с продуктами приезжала; ей
ворота открывали. Порешили между собой: как лошаденка станет выезжать, скопом
броситься в открытые ворота… И — врассыпную. Кому повезет, тот на свободе будет.
Дождались, приехала дохлая кляча, тухлую рыбу привезла. Из нее баланду варили,
рыбкин суп. Разгрузили, открыли ворота, тут колонисты и кинулись с криком… С криком,
чтобы самим не страшно было!
Вой, визг, топот, пальба!
Зверек сразу сообразил — бросилась ребятня кучей в одну сторону, а он в другую, к
Волге.
Май был, вода ледяная, но он с ходу этого не ощутил! Потом лишь понял, что не
доплыть; тонуть начал…
Очнулся, лежит на печи, шубой овчинной укрыт.
Высунул голову, поглядел: изба. Дед со старухой сидят у стола, меж собой о нем
толкуют. Старуха и говорит: «Давай, старик, сдадим его обратно. Там, в колонии, сказывают,
убивцев всяких держат, может, и этот из них?» А старик ей в ответ: «Дура ты, дура старая!
На ем написано, что он убивец? А если нет? А если и наш сынок мается где-то, а добрые
люди ему откажут в помощи?» Быстро поправился Илья. Старик ему рассказал, что работает
на реке бакенщиком. Углядел на середке: кто-то руками по воде молотит, а уж видно издали,
что тонет.. Что за купальщик по весне, удивился, подплыл, а он, Илья, уж в беспамятстве…
Приодели Илью в сыновнее шмотье, кусок сала дали, хлеба. Старик на прощание
перекрестил, впотьмах вывел из дома.