Page 49 - Ночевала тучка золотая

Не старый мужик и не седой, как заметили братья, но старей Ильи. В линялой, до
белизны выгоревшей гимнастерке с белыми от кальсон пуговицами, в кепочке с козырьком
на глаза. Сидел, подремывал, изредка вскидывал на дорогу светлые с голубизной глаза и
опять погружался в себя. На братьев, подсевших к нему, он уже не обращал внимания.
Где-то лишь на подъезде к станции полюбопытствовал:
— Колонисты небось?
— А что? — настороженно спросил Колька.
— Бегете…
— Куда… Мы бегем?
— Ну куды-куды… Ясно, куды все бегут… Домой! — сказал мужик и причмокнул,
понукая лошадь.
— Может, у кого и есть дом… А у кого и нет, — огрызнулся Колька. И посмотрел на
мужика.
Но тот, видать, не собирался ссориться и разговор затеял вовсе не для обличения. Он
приподнял кепочку, глянул на братьев, точно в голубое окунул. Молвил кротко:
— А ведь верно. У кого он есть… А у кого? Я скажу, такая война, что всех перевернула
и выкинула из привычного… Небо с землей поперепуталось, живые с мертвяками… А
нонче-то вдруг все поняли — войне-то конец… О доме заговорили… — Он молчал, но
ответа не ждал. В свое погрузился. И снова начал неожиданно: — До этого о жизни не
думали, думали не как жить, а как бы выжить… Не до жиру, быть бы живу, во как думали!
Как уцелеть. — Он постучал кнутовищем по ноге, и она отдалась деревянным стуком.
Только теперь братья заметили — мужик-то без ноги. Инвалид, значит.
Он между тем продолжал:
— …Отдал часть себя, другую часть готов был отдать. Вроде сам себе не нужон был. А
сейчас дело-то к концу, так себя жалко стало… А вдруг, думаю, поживу? А где жить? —
спрашиваю. — Дом-то где? Где? Нету… Семью поубивали и дом спалили. Так я в свою
деревню не поехал, как узнал. Приехать на такое
— все равно что на кладбище поселиться! Кажен день кровью истекать. Себя убьешь…
Вот и решился в Березовскую… Ну, как приживусь… Вы-то малы, у вас запас времени есть
шерстью обрасти. А у мине нет. Я без надежды поселялся… Это сейчас надежда появилась.
Вон, за станцией на подсобном я вкалываю. Если что, Демьяна спросите…
Сказал и снова будто под козырек спрятался. Ушел, как черепашка под панцирь.
Когда братья у станции сошли, поблагодарили, он вроде бы оживился, кивнул:
— Бывайте! — И дернул вожжи. — А вообще приходите, если не побегете… Я-то
лично не побегу. Край-то богатый, можно бы жить… Страх все портит. А мне так все одно
бояться нечего. Кончилась моя боясть…
Братья еще раз сказали «спасибо» и пошли. Враскорячку пошли, костистые их зады на
тележных слегах порядком набило. Добрели до серных ямок, ополоснулись, стало легче.
Совсем легко. Будто те вонючие ямки были наполнены живой водой из сказки.
А когда-то, в невероятно далекие времена, ехали сюда, на воды, барышни и барины из
северных столиц… В белых нарядах с цветными зонтиками, в богатых экипажах, гуляли тут
столичные дамы и усатые офицеры, и все затем лишь, чтобы попить кавказских вод и
привести в порядок здоровье… Играл им тут духовой оркестр, цвели глицинии. А после
горячих вод прекрасные господа поднимались наверх, к ротонде, и смотрели на дальние
горы в закатном золотом свете… Как выразилась Регина Петровна: лицезрели!
Так ли было или придумала воспитательница сказку, братья не разобрали. Воды-то
были, они тут и до Кузьменышей текли. А вот что касается господ, ради ямок тащившихся
без поезда из Москвы, тут братья откровенно засомневались. Ради чурека, скажем, ради
картошки или алычи, другое дело… Жрать захочешь, прискочишь… А вода, она и есть вода.
Ешь — вода, пей — вода…
Но поезда все не было, а его здесь, с горки-то, издалека видать, братья забрались на
небольшую вершинку, где блистала белоснежная ротонда.