Page 85 - В списках не значился

старыми ватниками, но горелым все равно пахло. Горелым человеческим мясом.
Откричавшись, Мирра примолкла в углу. Изредка ее начинала бить дрожь; тогда она
поднималась и ходила по каземату, стараясь не приближаться к мужчинам. Сейчас она
отчужденно смотрела на них, словно они были по другую сторону невидимого барьера.
Вероятно, этот барьер существовал и прежде, но тогда между его сторонами, между нею и
мужчинами было передаточное звено: тетя Христя. Тетя Христя согревала ее ночами, тетя
Христя кормила ее за столом, тетя Христя ворчливо учила ее ничего не бояться, даже крыс, и
по ночам отгоняла их от нее, и Мирра спала спокойно. Тетя Христя помогала ей одеваться,
по утрам пристегивать протез, умываться и ухаживать за собой. Тетя Христя грубовато
прогоняла мужчин, когда это было необходимо, и за ее широкой и доброй спиной Мирра
жила без стеснения.
Теперь не было этой спины. Теперь Мирра была одна, и впервые ощутила тот
невидимый барьер, что отделял ее от мужчин. Теперь она была беспомощна, и ужас от
сознания этой физической беспомощности всей тяжестью обрушился на ее худенькие плечи.
— Значит, засекли они нас, — вздохнул Степан Матвеевич. — Как ни береглись, как ни
хоронились.
— Я виноват! — Плужников вскочил, заметался по каземату. — Я, один я! Я вчера…
Он замолчал, наткнувшись на Мирру. Она не смотрела на него, она вся была погружена
в себя, в свои мысли и ничего для нее не существовало сейчас, кроме этих мыслей. Но для
Плужникова существовала и она, и ее вчерашняя благодарность, и тот крик «Коля!..»,
который остановил когда-то его на том самом месте, где лежал теперь пепел тети Христи.
Для него уже существовала их общая тайна, ее шепот, дыхание которого он почувствовал на
своей щеке. И поэтому он не стал признаваться, что отпустил вчера немца, который утром
привел огнеметчиков. Это признание уже ничего не могло исправить.
— А в чем ты виноват, лейтенант?
До сих пор Степан Матвеевич редко обращался к Плужникову с той простотой, которая
диктовалась и разницей в возрасте, к их положением. Он всегда подчеркнуто признавал его
командиром и разговаривал так, как этого требовал устав. Но сегодня уже не было устава, а
было двое молодых людей и усталый взрослый человек с заживо гниющей ногой.
— В чем же ты виноват?
— Я пришел, и начались несчастья. И тетя Христя, и Волков, и даже этот… сволочь
эта. Все из-за меня. Жили же вы до меня спокойно.
— Спокойно и крысы живут. Вон сколько их в спокойствии нашем развелось. Не с того
ты конца виноватых ищешь, лейтенант. А я вот, например, тебе благодарен. Если бы не ты
— немца бы ни одного так и не убил. А так вроде убил. Убил, а? Там, у Холмских ворот?
У Холмских ворот старшина никого не убил: единственная очередь, которую успел он
выпустить, была слишком длинной, и все пули ушли в небо. Но ему очень хотелось в это
верить, и Плужников подтвердил:
— Двоих, по-моему.
— За двоих не скажу, а один точно упал. Точно. Вот за него тебе и спасибо, лейтенант.
Значит, и я могу их убивать. Значит, не зря я тут…
В этот день они не выходили из своего каземата. Не то, что они боялись немцев —
немцы вряд ли рискнули бы лезть в подземелья — просто не могли они в этот день увидеть
то, что оставила огнеметная струя.
— Завтра пойдем, — сказал старшина. — Завтра сил у меня еще хватит. Ах, Яновна,
Яновна, опоздать бы тебе к дыре той… Значит, через Тереспольские ворота они в крепость
входят?
— Через Тереспольские. А что?
— Так. Для сведения.
Старшина помолчал, искоса поглядывая на Мирру. Потом подошел, взял за руку,
потянул к скамье:
— Сядь-ка.