Page 26 - А зори здесь тихие

26

Бросились, как воробьи на коноплю, даже Четвертак из-под шинели вынырнула.
Непорядок, конечно: следовало прикрикнуть, скомандовать, Осяниной указать, что караула
не выставила. Он уж и рот раскрыл, и брови по-командирски сдвинул, а как в глаза их
напряженные заглянул, так и сказал, будто в бригадном стане:
– Плохо, девчата, дело.
Хотел на камень сесть, да Гурвич вдруг задержала, быстро шинельку свою подсунула.
Он кивнул ей благодарно, сел, кисет достал. Они рядком перед ним устроились, молча
следили, как он цигарку сворачивает. Васков глянул на Четвертак.
– Ну, как ты?
– Ничего. – Улыбка у нее не получилась: губы не слушались. – Я спала хорошо.
– Стало быть, шестнадцать их. – Старшина старался говорить спокойно и поэтому
каждое слово ощупывал. – Шестнадцать автоматов – это сила. В лоб такую не остановишь. И
не остановить тоже нельзя, а будут они здесь часа через три, так надо считать.
Осянина с Комельковой переглянулись. Гурвич юбку на коленке разглаживала, а
Четвертак на него во все глаза смотрела, не моргая. Комендант сейчас все замечал, все видел
и слышал, хоть и просто курил, цигарку свою разглядывая.
– Бричкину я в расположение послал, – сказал он погодя. – На помощь можно к ночи
рассчитывать, не раньше. А до ночи, ежели в бой ввяжемся, нам не продержаться. Ни на
какой позиции не продержаться, потому как у них шестнадцать автоматов.
– Что же, смотреть, как они мимо пройдут? – тихо спросила Осянина.
– Нельзя их тут пропустить, через гряду, – сказал Федот Евграфыч, – надо с пути сбить.
Закружить надо, вокруг Легонтова озера направить, в обход. А как? Просто боем – не
удержимся. Вот и выкладывайте соображения.
Больше всего старшина боялся, что поймут они его растерянность. Учуют, нутром
своим таинственным учуют и – все тогда. Кончилось превосходство его, кончилась
командирская воля, а с нею и доверие к нему. Поэтому он нарочно спокойно говорил,
просто, негромко, поэтому и курил так, будто на завалинку к соседям присел. А сам думал,
думал, ворочал тяжелыми мозгами, обсасывал все возможности.
Для начала он бойцам позавтракать велел. Они возмутились было, но он одернул и сало
из мешка вытащил. Неизвестно, что на них больше подействовало – сало или команда, а
только жевать начали бодро. А Федот Евграфыч пожалел, что сгоряча Лизу Бричкину
натощак в такую даль отправил.
После завтрака комендант старательно побрился холодной водой. Бритва у него еще
отцовская была, самокалочка, – мечта, а не бритва, но все-таки в двух местах он порезался.
Залепил порезы газетой, да Комелькова из вещмешка пузырек с одеколоном достала и сама
ему эти порезы прижгла.
Все-то он делал спокойно, неторопливо, но время шло, и мысли в его голове
шарахались, как мальки на мелководье. Никак он собрать их не мог и все жалел, что нельзя
топор взять да порубить дровишек: глядишь, и улеглось бы тогда, ненужное бы отсеялось, и
нашел бы он выход из этого положения.
Конечно, не для боя немцы сюда забрались – это он понимал ясно. Шли они
глухоманью, осторожно, далеко разбросав дозоры. Для чего? А для того, чтобы противник
их обнаружить не мог, чтобы в перестрелку не ввязываться, чтоб вот так же тихо, незаметно
просачиваться сквозь возможные заслоны к основной своей цели. Значит, надо, чтобы они
его увидели, а он их вроде не заметил? Тогда бы, возможное дело, отошли, в другом месте
попробовали бы пробраться. А другое место – вокруг Легонтова озера: сутки ходьбы…
Однако кого он им показать может? Четырех девчонок да себя самолично? Ну,
задержатся, ну, разведку вышлют, ну, поизучают их, пока не поймут, что в заслоне данном –
ровно пятеро. А потом?.. А потом, товарищ старшина Васков, никуда они отходить не
станут. Окружат и без выстрела, в пять ножей снимут весь твой отряд. Не дураки же они, в
самом-то деле, чтоб от четырех девчат да старшины с наганом в леса шарахаться.
Все эти соображения Федот Евграфыч бойцам выложил – Осяниной, Комельковой и