Page 30 - А зори здесь тихие

30

ее одежонку. – А ну, догоняй!..
Женька завизжала, как положено, вскочила, за ним бросилась. Васков сперва по
бережку побегал, от нее уворачиваясь, а потом за кусты скользнул и остановился, только
когда в лес углубился достаточно.
– Одевайся. И хватит с огнем играться. Хватит!..
Сунул, отвернувшись, юбку, а она не взяла, и рука висела в воздухе. Ругнуться хотел,
оглянулся – а боец Комелькова, закрывши лицо, скорчившись, сидела на земле, и круглые
плечи ее ходуном ходили под узкими ленточками рубашки…
Это потом они хохотали. Потом, когда узнали, что немцы ушли. Хохотали над
охрипшей Осяниной, над Гурвич, что юбку прожгла, над чумазой Четвертак, над Женькой,
как она фрицев обманывала, над ним, старшиной Васковым. До слез, до изнеможения
хохотали, и он смеялся, забыв вдруг, что старшина по званию, а помня только, что провели
немцев за нос, лихо провели, озорно, и что теперь немцам этим в страхе и тревоге вокруг
Легонтова озера сутки топать.
– Ну, все теперь, – говорил Федот Евграфыч в перерывах между их весельем. – Теперь
все, девчата, теперь им деваться некуда, ежели, конечно, Бричкина вовремя прибежит.
– Прибежит, – сипло сказала Осянина, и все опять принялись хохотать, потому что уж
больно смешно сел у нее голос. – Она быстрая.
– Вот и давайте выпьем по маленькой за это дело, – сказал комендант и достал
заветную фляжку. – Выпьем, девчата, за ее быстрые ножки да за ваши светлые головы!..
Тут все захлопотали, полотенце на камнях расстелили, стали резать хлеб, сало, рыбу
разделывать. И пока они занимались этими бабскими делами, старшина, как положено, сидел
в отдалении, курил, ждал, когда к столу покличут, и устало думал, что самое страшное –
позади…

7

Лиза Бричкина все девятнадцать лет прожила в ощущении завтрашнего дня. Каждое
утро ее обжигало нетерпеливое предчувствие ослепительного счастья, и тотчас же
выматывающий кашель матери отодвигал это свидание с праздником на завтрашний день.
Не убивал, не перечеркивал – отодвигал.
– Помрет у нас мать-то, – строго предупреждал отец.
Пять лет изо дня в день он приветствовал ее этими словами. Лиза шла во двор задавать
корм поросенку, овцам, старому казенному мерину. Умывала, переодевала и кормила с
ложечки мать. Готовила обед, прибиралась в доме, обходила отцовские квадраты и бегала в
ближнее сельпо за хлебом. Подружки ее давно кончили школу: кто уехал учиться, кто уже
вышел замуж, а Лиза кормила, мыла, скребла и опять кормила. И ждала завтрашнего дня.
Завтрашний день никогда не связывался в ее сознании со смертью матери. Она уже с
трудом помнила ее здоровой, но в саму Лизу было вложено столько человеческих жизней,
что представлению о смерти просто не хватало места.
В отличие от смерти, о которой с такой нудной строгостью напоминал отец, жизнь
была понятием реальным и ощутимым. Она скрывалась где-то в сияющем завтра, она пока
обходила стороной этот затерянный в лесах кордон, но Лиза знала твердо, что жизнь эта
существует, что она предназначена для нее и что миновать ее невозможно, как невозможно
не дождаться завтрашнего дня. А ждать Лиза умела.
С четырнадцати лет она начала учиться этому великому женскому искусству.
Вырванная из школы болезнью матери, ждала сначала возвращения в класс, потом –
свидания с подружками, потом – редких свободных вечеров на пятачке возле клуба, потом…
Потом случилось так, что ей вдруг нечего оказалось ждать. Подружки ее либо еще
учились, либо уже работали и жили вдали от нее, в своих интересах, которые со временем
она перестала ощущать. Парни, с которыми когда-то так легко и просто можно было
потолкаться и посмеяться в клубе перед сеансом, теперь стали чужими и насмешливыми.