Page 107 - Этюды о ученых

двадцать назад показывали в кино! Как удобно биографам, каждому на свой вкус, лепить из
него то нелюдима-пустынника, то восторженного романтика! В его характере так много
самого разного, что отыскать можно все.
Да, крепостник, да, помещик. Но помещик, непохожий на помещиков. Его совершенно
не интересовали доходы с его имения. Свои собственные деньги никогда не копил, ни разу
не «вкладывал в дело» – напротив, раздавал всё, что имел: матери, дядьке, старой няньке
своей. Презирал любителей племенных рысаков, открыто издевался над бобровыми
шинелями.
Жизнь в Полоцком пехотном полку, замурованном в казарменной глуши Смоленской
губернии, была невыносима для него. Он почти физически, как птица, жаждал простора.
Написал рапорт – просил перевести его на Амур, в новые необжитые земли империи, и
вместо ответа получил трое суток ареста. Не знаю, расстроился ли он этим наказанием: ещё
неизвестно, что более тяготило его – армейские свободы или неволя. Дикие пьянки в полку
были нормой, а похмельные промежутки занимала карточная игра. И вот, представьте себе,
Пржевальский не пил водки всю жизнь. Поесть любил, баловал себя «усладами» – так
называл он разные домашние кондитерские штучки, обожал шипучки, морсы, фруктовые
воды, а водки не пил. В карты играл – и много. В зиму 1868 года выиграл 12 тысяч –
колоссальные по тому времени деньги. Но ведь именно на эти деньги и снаряжалось в
основном его первое легендарное монгольское путешествие. «Теперь, – говорил
Пржевальский, – я могу назваться самостоятельным человеком и располагать собою
независимо от службы». Перед отъездом из Николаевска он вышел на крутой берег Амура,
взмахнул рукой – и заблестела на солнце, забилась в воздухе атласная колода. «С Амуром
прощайте и амурские привычки», – засмеялся Пржевальский, глядя, как плывут под ним
«счастливые» тузы и валеты.
Он крут в походах. Его слово – закон. Но ведь он прошёл там, где не ходил ни один
европеец, он прошёл там, где вообще не ступала нога человека. Он умирал в песках от
жажды, отбивался от отрядов озверевших фанатиков, и ни разу никто не пришёл ему на
помощь. Он всегда рассчитывал только на себя и на своих товарищей. Сейчас, когда научные
экспедиции насчитывают десятки, иногда сотни участников, отказываешься верить своим
глазам, читая о спутниках Пржевальского. В монгольском путешествии их было четверо, в
первой Тибетской экспедиции – тринадцать, во второй – двадцать один человек. Почти
одиннадцать лет провёл он с этими людьми в походах. Он прошёл более 30 тысяч
километров. Он открыл не пик, не озеро, не реку – он открывал хребты, плоскогорья, страны.
Он подарил миру первую карту сердца Азии – величайшего из материков Земли. Он имел
право быть суровым в своей титанической работе.
Пржевальский был прирождённым путешественником. Он томился дома. Стены
петербургских квартир почти физически душили его. Но более всего угнетали люди. Он
никак не мог жаловаться на невнимание к себе. В его честь устраивались обеды и балы,
популярность Пржевальского соизмерима с популярностью космонавтов в наши дни, а он
писал: «Там была свобода, здесь – позолоченная неволя, здесь все по форме, все по мерке;
нет ни простоты, ни свободы, ни воздуха». Он называл пустыню Гоби с волнующей
ласковостью: «прекрасная мати пустыня». Он был предан ей навеки, он клялся ей: «Не
променяю я ни на что в мире свою золотую волю. Чёрт их дери – все эти богатства, они
принесут мне не счастье, а тяжёлую неволю… Вольную птицу в клетке не удержишь». И, с
грустью оглядываясь вокруг себя, говорил: «Могу сказать только одно, что в обществе,
подобном нашему, очень худо жить человеку с душой и сердцем…» Вслушайтесь, какая это
чеховская фраза, не правда ли?
Так мог ли Чехов не любить его? Узнав о смерти великого путешественника, Антон
Павлович писал: «… подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и
жизнерадостный элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают. Их
личности – это живые документы, указывающие обществу, что, кроме людей, ведущих спор
об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и