Page 104 - Этюды о ученых

войны и бегства во Владимир. И первые воспоминания детства были самые идиллические:
беседки в саду, крокет, книжки с весёлыми карикатурами на французов, частный московский
пансион. Ласковое и тёплое благополучие предполагало детскую неприспособленность, но
целый водопад несчастий, который обрушился на их семью, заставил его рано повзрослеть.
Умерли брат и сестра, другой брат растратил казённые деньги, надо было срочно
выплачивать. А тут ещё растрату совершил один из подчинённых отца, и Пирогова не только
выгнали из Провиантского депо, но и потребовали возместить растрату. Случилось то, что в
старинных романах называлось полным разорением семейства.
Продолжать учёбу в пансионе Николай не мог: нечем было платить. Мальчик, вчера
ещё игравший в солдатики, пишет прошение о приёме в университет, утверждает, что ему
уже 16 лет. А ему было 14, и после вступительных экзаменов он по-ребячьи радовался, когда
отец угощал его в кондитерской шоколадом.
Выбор факультета был достаточно случайным: профессор Мухин, друг дома,
присоветовал медицинский. Он учился, однако, довольно хорошо, и, удивительное дело,
этого «маменькиного сыночка» не сбил, не закрутил лихой водоворот неизвестной дотоле
мальчишеской свободы и самостоятельности, когда в трубочном дыму кутежа и впрямь
видишь себя зрелым и многоопытным. Он быстро взрослел, но не во внешних, зримых
проявлениях, а нравственно и умственно.
После смерти отца семья просто бедствовала. «Как я или лучше мы, – писал Пирогов, –
пронищенствовали в Москве во время моего студенчества, это для меня осталось загадкой».
После окончания университета он работает в Дерпте, кончает, по теперешним нашим
понятиям, что-то вроде аспирантуры, доучивается в Берлине, даже не доучивается, а
шлифуется там как врач, стараясь перенять у опытных хирургов некоторые
профессиональные приёмы – мелкие, но важные секреты маcтерства. «Лангенбек, –
вспоминает Пирогов лучшего из своих наставников, – научил меня не держать ножа полной
рукой, кулаком, не давить на него, а тянуть как смычок по разрезываемой ткани. И я строго
соблюдал это правило во все времена моей хирургической практики…»
В жизни и трудах Пирогова трудно отыскать неожиданные взлёты. Искусство и знания
хирурга не приходят с минутным озарением. Он набирал высоту медленно и неуклонно.
Позднее он так оценивал своих наставников в этот период созревания в нём специалиста и
человека: «Для учителя такой прикладной науки, как медицина… необходима, кроме
научных знаний и опытности, ещё добросовестность, приобретаемая только искусством
самосознания, самообладания и знания человеческой натуры».
Как, каким образом, посредством каких примеров шло это нравственное воспитание,
сказать трудно. Ясно только, что наставники Пирогова были не только опытными врачами
или искусными лекторами, не только научили его тянуть скальпель «как смычок», но и
воспитали в нём человека, заложив в нравственную основу его характера те зерна
гражданственности, которые потом, когда сам Пирогов стал воспитателем молодёжи, дали
такие богатые всходы.
По словам одного из биографов, Пирогов считал, что путь к кафедре хирургии лежит
через анатомический театр, а не через заднее крыльцо министерских квартир.
В Дерпте он стал профессором хирургии. «Матушку и сестёр, – пишет Пирогов, – я не
решался перевести из Москвы в Дерпт. Такой переход, мне казалось, был бы для них
впоследствии неприятен. И язык, и нравы, и вся обстановка слишком отличны, а мать и
сестры слишком стары, а главное, слишком москвички, чтобы привыкнуть и освоиться…»
Да и самому ему не так-то легко освоиться поначалу. Плохой немецкий язык, на котором
читал он лекции, вызывал насмешки студентов. Но очень скоро искренность, простота и
демократизм нового профессора делают его любимцем университета. «Правду сказать, –
пишет один из его слушателей, – удивительно было, да и редко вообще может случиться,
чтобы человек, встреченный с негодованием, в течение нескольких недель сделался
многоуважаемым, любимым массою молодых людей».
Все налаживалось у него в Дерпте, съездил за границу, познакомился со знаменитыми