Page 128 - Этюды о ученых

горластой семье мыловара, удить пескарей, слушать неторопливые речи отца за обедом,
изнывать на уроках музыки и, намаявшись, исстрадавшись от неосознанного чувства
нерастраченных сил, от невольной заторможенности внутренней своей энергии, вдруг
умчаться в Нью-Йорк, в Филадельфию, завертеться в тогда ещё таких маленьких делах – они
казались огромными, – начать выстраивать свою жизнь, себя. Он готов снова испытать
судьбу типографского мальчонки, который стал великим гражданином своей страны.
Франклин жил долго – 84 года, но в 22 года в приступе юношеской мнительности и
слабости, которая непременно посещает нас именно тогда, когда мы полны сил и здоровья,
вздумал он написать себе эпитафию. Она начиналась словами: «Здесь лежит тело типографа
Бенджамена Франклина…»
Он всю жизнь считал себя типографом, уважал в себе освоенное в молодости
искусство, любил это дело, понимал главный и сокровенный смысл его: обессмертива-ние
мысли, превращение слова в реальную силу. Когда он умер, об эпитафии вспомнили, и на
надгробии так и высечено: «типограф». А кем был он? Страстным писателем. Выдающимся
дипломатом. Великим учёным. Биографы сравнивали его с титаном Возрождения. И чем
больше узнаешь о Бенджамене Франклине, тем более убеждаешься, что в сравнениях этих
натяжек нет. И дело даже не в том, что с Леонардо роднят его необыкновенные
универсальные таланты, а в некой изначально заключённой в его натуре страстности
характера, любви к жизни, нетерпеливой жадности, с которой он писал, спорил, любил,
дышал. Уже в 27 лет он был самым популярным дипломатом, олицетворением неукротимого
духа свободы и независимости, всего самого светлого, с чего, увы, только началась история
Нового Света. Писатель Митчел Уилсон говорил о нём: «Франклин был блестящим дельцом,
дипломатом, писателем, вдумчивым наблюдателем природы и неотразимым сердцеедом. Но
обвинять Франклина в разбросанности – значит не видеть главного его таланта – умения
приспособляться к любому человеку и к любой ситуации. Он интуитивно понимал каждого,
с кем встречался, и мог не только сравняться с ним, но и быстро превзойти все его
достоинства… Его мысль умела проникать сквозь трясину незначащих вещей к лежащей под
спудом простой истине. Из всех человеческих талантов это, пожалуй, самый редкий, хотя
люди в слепом тщеславии называют его «здравым смыслом».
Простая истина… Когда однажды после демонстрации одного эксперимента кто-то из
присутствующих спросил: «Ну и что из этого будет?», Франклин быстро ответил: «А что
будет из новорождённого ребёнка?» Была в нём какая-то великая простота. Не пугали его
пустой кошелёк, бесприютность, неустроенность. Не потому не пугали, что он был выше
этого, а потому, что уверен был в себе, знал: руки есть, голова на месте – остальное будет. В
Филадельфии он питался одним хлебом, в Версале ел фазанов из королевского садка, но не
замечал вкуса ни того, ни другого. Его смешила дорогая одежда, ордена, выверенные на
тонких весах придворного этикета дозы притворных улыбок и мнимого глубокомыслия. Он
поразил, ошарашил и влюбил в себя Европу прежде всего резкой своей непохожестью на
всех. Успех его общественной и дипломатической карьеры прежде всего в его
необыкновенной раскованности, пленительной доверительности, в непривычной людям
откровенности. Он был всегда так убеждён в своей правоте, что хитрить и ловчить ему было
просто смешно. Он задавал людям вопросы в лоб и отвечал, не выбирая сглаживающих
выражений. И точно так, как говорил он с людьми, он беседовал с природой.
Классик науки, Франклин, если можно так сказать, не был учёным, учёным в нашем
сегодняшнем понимании. Нельзя сказать, что он «отдал жизнь науке», «посвятил годы
труда…». Он отдал жизнь жизни. Он занимался наукой, следуя только требованиям своего
«я», своей ненасытной жажды понимания всего окружающего, врождённому стремлению к
ясности. Например, изучая английскую торговлю, он обратил внимание, что корабли,
курсирующие между Англией и её колониями, пересекают океан быстрее, когда движутся с
запада на восток. Он проанализировал вахтенные журналы и карты и, не выходя из кабинета,
как говорят, «на кончике пера» открыл и нанёс на карты новое течение, которому сам
придумал название: Гольфстрим.