Page 208 - Белый пароход

— А как же ты думал? Что я, так и побегу! Ради чего? У меня семья, дети, работа. Зачем мне
против ветра мочу пускать? Чтобы отсюда один звонок — и мне пинком под задницу? Нет уж,
спасибо!
— Ты свое спасибо сам принимай, — бросил Буранный Едигей и добавил зло:
— Пинком под задницу! Выходит, только для задницы и живешь!
— А как же ты думал? Вот именно! Это тебе просто — кто ты? Никто. А мы для задницы живем,
чтобы в рот послаще попало.
— Во-во! Прежде головой дорожили, а теперь, выходит, задницей.
— Как хочешь, так и понимай. А дураков не ищи.
— Ясно. Разговору конец! — отрезал Буранный Едигей. — Справляй поминки, и больше нам с
тобой, бог даст, не встретиться никогда.
— Уж как придется, — скривился Сабитжан.
На том они разминулись. Пока Буранный Едигей садился на верблюда, трактористы
поджидали его, заведя моторы, но он им сразу сказал, чтобы они не задерживались, а ехали
своим ходом, да побыстрей насколько можно, люди там ждут с поминками, а ему верхом везде
дорога, он, мол, поедет сам по себе.
Когда трактористы укатили, Едигей еще оставался на месте, решая, как поступить дальше.
Теперь он был один, в полном одиночестве посреди сарозеков, если не считать верного пса
Жолбарса, который вначале кинулся за уходящими тракторами, а потом снова прибежал, когда
понял, что хозяину теперь не по пути с ними. Но Едигей не обращал на него внимания. Если бы
собака убежала домой, он и этого не заметил бы. Не до того было. Свет был не мил. Ничем не
мог подавить он в себе душевного ожога — гнетущую, тревожную опустошенность после
разговора с Сабитжаном. Эта сосущая пустота неутихающей боли зияла в нем, как сквозная
брешь, как ущелье, в котором только холод и мрак. Каялся Буранный Едигей, крепко каялся, что
зря затеял разговор, напрасно бросил слова на ветер. Разве же Сабитжан тот человек, к
которому стоило обращаться за советом да помощью? Понадеялся — грамотный, мол,
образованный, ему проще найти язык с такими, как он сам. А что из того, что обучался он на
разных курсах да в разных институтах? Может быть его и обучали для того, чтобы он сделался
таким, каким оказался. Может быть, где-то есть кто-то проницательный, как дьявол, который
много трудов вложил в Сабитжана, чтобы Сабитжан стал Сабитжаном, а не кем-то другим. Ведь
сам он, Сабитжан, рассказывал, расписывал на все лады такую ерунду о радиоуправляемых
людях. Грядут, мол, те времена! А что, если им самим уже управляет по радио тот невидимый и
всемогущий…
И чем больше думал старик Едигей об этом, тем обидней и безысходней становилось от этих
мыслей.
— Манкурт ты! Самый настоящий манкурт! — прошептал он в сердцах, ненавидя и жалея
Сабитжана.
Но он вовсе не собирался мириться со случившимся, он понимал, что должен что-то сделать,
что-то предпринять, чтобы не согнуться в три погибели. Буранный Едигей понимал, что если он
отступит, то это будет его поражением в собственных глазах. Предчувствуя, что предстоит что-то
совершить вопреки очевидному исходу дня, он пока еще не мог сказать точно, что именно он
хотел бы сделать, с чего начать и как приступить к тому, чтобы думы и чаяния его по поводу
Ана-Бейита дошли до тех, кто действительно может изменить приказ. Дошли бы и возымели
какое-то действие, переубедили бы их… Но как этого достичь? Куда двинуться, что предпринять?
В тяжком раздумье Едигей огляделся по сторонам, сидя верхом на Каранаре. Кругом была
молчаливая степь. Предвечерние тени уже закрадывались под краснопесчаные яры
Малакумдычапа. Трактора давно уже исчезли вдали, умолкли. Укатила молодежь. Последний из