Page 205 - Белый пароход

впереди, чуть пошевеливая крыльями, размеренно описывая высоко в небе круг за кругом. Но
коршун вовсе не отвлекал его от внутреннего настроя, а, наоборот, помогал сосредоточиться в
кругу высоких дум.
Перед ним на краю зияющей ямы лежал на носилках завернутый в белую кошму усопший
Казангап. Произнося вполголоса погребальные слова, заблаговременно предназначенные всем и
каждому, всем и на все времена впредь до скончания света, слова, в которых были изначально
сказаны предопределения, неизбежные и равнозначные дла всех, для любого человека, кем бы
он ни был и в какую бы эпоху ни жил, а в равной степени неизбежно и для тех, кому еще
суждено будет народиться, произнося эти всеобъемлющие формулы бытия, постигнутые и
завещанные пророками, Буранный Едигей вместе с тем пытался дополнить их собственными
мыслями, исходящими из его души и личного опыта. Ведь не зря же жил человек на свете.
«Если ты и вправду слышишь, о боже, мою молитву, которую я повторяю вслед за праотцами
из заученных книг, то услышь и меня. Я думаю, одно другому не будет мешать.
Вот мы стоим здесь, на обрыве Малакумдычап, у разверзнутой могилы Казангапа, в
безлюдном и диком месте, потому что не удалось похоронить нам его на завещанном кладбище. А
коршун в небе смотрит на нас, как стоим мы с раскрытыми ладонями и прощаемся с Казангапом.
Ты, великий, если ты есть, прости нас и прими захоронение раба твоего Казангапа с милостью, и
если он того заслуживает, определи его душу на вечный покой. Все, что от нас зависело, мы
постарались сделать. Остальное за тобой!
А теперь, раз я к тебе обращаюсь в такой час, выслушай меня, пока я еще жив и могу
мыслить. Ясное дело, люди только и знают что просят тебя — пожалей, помоги, огради! Слишком
много ждут от тебя по всякому случаю — правому и неправому. Убийца и тот хочет в душе, чтобы
ты был на его стороне. А ты все молчишь. Что и говорить, на то мы люди, кажется нам, особенно
когда туго приходится, что только для того ты и существуешь в небесах. Тяжко тебе, понимаю,
мольбам нашим нет конца. А ты один. Я же ничего не прошу. Я лишь хочу сказать в такой час,
что мне думается.
Сокрушаюсь я крепко оттого, что заветное кладбище наше, где покоится Найман-Ана, отныне
нам недоступно. А потому хочу я, чтобы и мне суждено было лежать в этом месте, на
Малакумдычапе, где ступала нога ее. Да будет так, чтобы быть мне рядом с Казангапом, которого
сейчас мы предадим земле. И если правда, что душа после смерти переселяется во что-то, зачем
мне быть муравьем, хотелось бы мне превратиться в коршуна-белохвоста. Чтобы летать вон как
тот над сарозеками и глядеть не наглядеться с высоты на землю свою. Вот и все.
А насчет завещания своего я накажу молодым, что прибыли сюда вместе со мной. Скажу я им,
что наказ свой возлагаю на них — похоронить меня здесь. Вот только не вижу, кто совершит
молитву надо мной. В бога они не верят и молитв никаких не знают. Ведь никто не знает и
никогда не узнает, есть ли бог на свете. Одни говорят — есть, другие говорят — нет. Я хочу
верить, что ты есть и что ты в помыслах моих. И когда я обращаюсь к тебе с молитвами, то на
самом деле я обращаюсь через тебя к себе, и дано мне в час такой мыслить, как если бы мыслил
ты сам, создатель. В этом ведь все дело! А они, молодые, об этом не думают и молитвы
презирают. Но что они смогут сказать себе и другим в великий час смерти? Жалко мне их, как
постигнут они сокровенность свою человеческую, если нет у них пути возвыситься в мыслях так,
как если бы каждый из них вдруг оказался бы богом? Прости мне это кощунство. Никто из них
богом не станет, но иначе и ты перестанешь существовать. Если человек не сможет возомнить
себя втайне богом, ратующим за всех, как должен был бы ратовать ты о людях, то и тебя, боже,
тоже не станет… А мне не хотелось бы, чтобы ты исчез бесследно…