Page 206 - Белый пароход

Вот и вся печаль моя. Прости, если что не так. Я простой человек, как умею, так и думаю.
Сейчас доскажу я последние слова из священных писаний, и мы приступим к погребению.
Благослови же нас на это дело…»
— Аминь, — заключил Буранный Едигей молитву и, помолчав, еще раз глянув на коршуна с
пронзительной тоской, медленно обернулся к стоящим позади молодым, о которых только что
высказал свое мнение самому господу богу. Кончилась беседа с богом. Перед ним стояли те
самые пятеро, с которыми он прибыл сюда и с которыми предстояло сейчас совершить наконец
столь затянувшееся захоронение.
— Так вот, — сказал он им раздумчиво, — что полагалось сказать в молитве, я сказал за вас.
Теперь приступим к делу.
Скинув пиджак с орденами, Буранный Едигей сам опустился на дно ямы. Ему помогал
Длинный Эдильбай. Сабитжан, как сын умершего, оставался в стороне, выражая свою скорбь
склоненной головой, те трое — Калибек, Жумагали и зять-алкоголик — сняли с носилок
кошмяной куль с телом и опустили его в могилу на руки Едигея и Длинного Эдильбая.
«Вот и настал час разлуки! — подумал Буранный Едигей, укладывая Казангапа на вечное
пребывание на ложе его в глубине земли. — Прости, что долго не могли определить тебя на
место. Целый день возили то туда, то сюда. Но так уж получилось. Не по нашей вине не погребли
мы тебя на Ана-Бейите. Но не думай, я это дело не оставлю так. Дойду куда угодно. Пока жив, не
промолчу. Уж я им скажу! А ты будь спокоен на своем месте. Велика, необъятна земля, а место
тебе в десять вершков оказалось, видишь ли, предназначено здесь. И ты здесь не будешь один.
Скоро и я водво-рюсь сюда, Казангап. Ты подожди меня немного. И не сомневайся. Если только
беды какой не приключится, если умру своей смертью, прибуду и я сюда, и будем снова вместе.
И превратимся мы в землю сарозекскую. Только знать того не будем. Знать об этом дано, лишь
покуда живешь. Потому я и говорю вроде бы тебе, а на самом деле себе. Ведь то, чем ты был,
того уже нет. Вот так мы и уйдем — из былого в небылое. А поезда будут пробегать по
сарозекам, и другие люди придут вместо нас…»
И тут старый Едигей не выдержал, всхлипнул — все, что было-перебыло за многие годы их
жизни на разъезде Боранлы-Буранный, вся эта, казалось бы, громадная протяженность во
времени, все беды, невзгоды и радости поместились в несколько прощальных слов и несколько
минут погребения. Как много и как мало дано человеку!
— Ты слышишь, Эдильбай? — проговорил Едигей, соприкасаясь с ним в тесной яме плечом к
плечу. — Ты и меня похорони здесь, чтобы рядышком был. И вот так вот руками своими уложи
меня и пристрой, как это делаем мы сейчас, чтобы и мне лежалось удобно. Ты даешь мне слово?
— Перестань, Едике, потом поговорим. Ты давай сейчас вылезай на свет божий. А я тут сам
закончу дело. Успокойся, Едике, вылезай. Не томись.
Размазывая глину на мокром лице, Буранный Едигей поднялся со дна ямы, ему протянули
руки, и он вылез наверх, плача и бормоча какие-то жалостливые слова. Калибек принес
канистру с водой, чтобы старик умылся.
Потом они кинули вниз по пригоршне земли и принялись засыпать могилу с подветренной
стороны. Вначале лопатами, а потом Жумагали сел за руль, сталкивая грунт бульдозером. Потом
снова укладывали кучу над могилой лопатами…
А коршун-белохвост все парил над ними, наблюдая за облачком пыли и за этой горсткой
людей, совершавших нечто странное на обрыве Малакумдычап. Он отметил какое-то особое
оживление среди них, когда на месте ямы стала вырастать свежая гора земли. И рыжая собака,
потягиваясь, встала тем временем со своего места из-под прицепа и тоже теперь крутилась возле
людей. Ей-то чего надо было? Только старый верблюд, украшенный попоной с кистями, все так
же невозмутимо жевал свою жвачку, непрестанно двигая челюстями…