Page 32 - Белый пароход

подчиняется — слово выговорить тоже большая работа. Крепко тряхнуло его взрывной волной от
немецкого снаряда. Убить не убило, но и жить так никакого резона. Совсем приуныл тогда
Едигей. Молодой, здоровый с виду, а вернется домой на Аральское море — что будет делать, на
что годится? На счастье, врач попался хороший. Он даже не лечил его, а только осмотрел,
прослушал, проверил, как сейчас помнит-ся — здоровенный рыжий мужик в белом халате и
колпаке, ясноглазый, носатый, весело похлопал его по плечу, посмеялся.
— Видишь ли, — говорит, — браток, война скоро кончится, а не то бы вернул я тебя в строй
немного погодя, повоевал бы ты еще. Да ладно уж. Как-нибудь без тебя дожмем до победы.
Только ты не сомневайся — через годик, а то и меньше все будет в порядке, здоров будешь, как
бугай. Это я тебе говорю, вспомнишь потом. А пока собирайся, езжай в свои края. И не тужи.
Такие, как ты, сто лет проживут…
Дело, оказывается, говорил тот рыжий врач. Так оно и получилось. Правда, это сказать
просто — годик. А как вышел из госпиталя — в мятой шинельке, с котомкой за спиной, с
костылем на всякий случай — да двинулся по городу, точно в лес дремучий попал. В голове шум,
в ногах дрожь, в глазах темно. И кому какое дело на вокзалах, в поездах — народу тьма, кто
силен, тот и лезет, а тебя в сторону. И все-таки добрался, дотащился. Почитай, через месяц
скитаний ночью остановился поезд на станции Аральск. «Пятьсот седьмой веселый» прозывался
тот «славный» поезд, никогда и никому не доведется, дай бог, ездить на таких поездах…
А тогда и тому был рад. Слез впотьмах с вагона как с горы, остановился растерянно, а вокруг
ни зги, лишь кое-где станционные огоньки присвечивали. Ветрено было. И вот этот ветер-то его
и встретил. Свой, родной, аральский ветер! Морем ударило в лицо. В те дни оно было рядом,
плеска-лось под самой железной дорогой. А теперь и в бинокль не разглядишь…
Дыхание перехватило — со степи тянуло едва уловимой полынной прелью, духом вновь
пробужда-ющейся весны на зааральских просторах. Вот и снова родные края!
Едигей хорошо знал станцию, пристанционный поселок на берегу моря с его кривыми
улочками. Грязь налипала на сапоги. Он шел к знакомым, чтобы переночевать там и утром
двинуться в свой рыбацкий аул Жангельди, расстояние до которого было изрядное. И сам, не
заметил, как улочка вывела его на окраину, к самому берегу. И тут Едигей не утерпел, подошел к
морю. Остановился у хлюпающей полосы на песке. Скрытое тьмой, море угадывалось по неясным
бликам, по гребням волн, возникающим шумным росчерком и тут же исчезающим. Луна была уже
предрассветная — белела одино-ким пятном за облаком в вышине.
Вот и свиделись, выходит.
— Здравствуй, Арал, — прошептал Едигей.
А потом присел на камень, закурил, хотя доктора очень не советовали курить при его
контузии. Позже он бросил это дурное дело. А тогда разволновался — что там дым табачный, тут
неясно, как жить дальше. В море выходить — надо крепкие руки иметь, крепкую поясницу и,
самое главное, креп-кую голову, чтобы не закачало в шаланде. Был промысловым рыбаком до
фронта, а теперь кто он? Инвалид не инвалид, а вообще никуда не годится. И прежде всего
голова для рыбацкого дела не годна, это было ясно.
Едигей собирался уже встать с места, когда на побережье появилась откуда-то белая собака.
Она бежала трусцой по краю воды. Иногда приостанавливалась, деловито обнюхивая мокрый
песок. Едигей приманил ее. Собака доверчиво подошла, остановилась рядом, помахивая хвостом.
Едигей потрепал ее по лохматой шее.
— Ты откуда, а? Откуда бежишь? А как звать тебя? Арстан? Жолбарс? Борибасар? [4] А-а, я
пони-маю, ты ищешь рыбу на берегу. Ну молодец, молодец! Только не всегда море выбрасывает
к ногам снулую рыбку. Ну что ж делать! Приходится бегать. Потому и тощий такой. А я, дружок,
домой возвращаюсь. Из-под Кенигсберга. Не дошел немного до этого города, так шарахнуло