Page 33 - Белый пароход

напоследок снарядом, что едва жив остался. А теперь вот думаю-гадаю, как быть. Что ты так
смотришь? Ничего-то у меня нет для тебя. Ордена да медали… Война, друг, голодуха кругом. А то
бы жалко, что ли… Постой, тут вот леденцы есть, для сынишки везу, он у меня бегает уже,
должно быть…
Едигей не поленился, развязал полупустой вещмешок, в котором вез пригоршню леденцов,
завер-нутых в обрывок газеты, косынку для жены, купленную с рук на проезжей станции, да
пару кусков мыла, тоже купленных у спекулянтов. И были еще в вещмешке пара солдатского
белья, ремень, пилотка, запасная гимнастерка, брюки — вот и весь багаж.
Пес слизнул с ладони леденец, захрустел, повиливая хвостом и внимательно, преданно глядя
обнадеженно засветившимися глазами.
— Ну а теперь прощай.
Едигей встал и пошел вдоль берега. Решил уж не беспокоить людей на станции, близился
рассвет, надо было не задерживаясь пробираться в свой аул Жангельди.
Только к полудню того дня добрался в Жангельди, все время идя берегом моря. А до контузии
часа за два пробегал это расстояние. И тут его сразила страшная весть — сыночка-то,
оказывается, давно уже нет в живых. Когда Едигея мобилизовали, малышу было полгода. И вот
не судьба — умер-ло дитя одиннадцати месяцев от роду. Заболел краснухой-корью и не вынес
жара внутреннего, сго-рел, оборвался. Писать отцу на фронт об этом не стали. Куда писать и
зачем писать? На войне и без того хватает горького хлебова. Вернется живой — узнает по
приезде, погорюет, переживет, рассудили по-своему родственники и Укубале рассоветовали
сообщать об этом. Молодые, мол, вот война кончит-ся, народите еще детей, бог даст. «Ветка
обломалась — не беда, главное, чтобы ствол чинары остался цел». И еще соображения были,
вслух не высказанные, но всеми понимаемые: если что, война есть война, если пуля сразит, то
пусть хоть с надеждой простится в последнее мгновение с белым светом — мол, остался дома
отпрыск, род на том не пресекся…
А Укубала за все казнила только себя. Плачем исходила, обнимая вернувшегося мужа. Ведь
она ждала этого дня с надеждой и с болью неиссякшей, изводясь в мучительном повинном
ожидании. Рассказывала она вся в слезах, что старухи ее сразу предупредили: мол, у ребенка
краснуха, штука это коварная, надо дите потеплее завернуть в одеяла, стеганные из верблюжьей
шерсти, да держать в полной темноте, да поить все время водицей остуженной, а там как бог
даст, если выдержит жар, то выживет. А она, невезучая бейбак [5] , не послушалась аульных
старушек. Попросила у соседей телегу да повезла больного ребенка на станцию к докторше. А
когда добралась до Аральска на телеге той трясучей, то было уже поздно. Сгорел мальчонка в
пути. Докторша ругала ее на чем свет стоит. Надо, говорит, тебе было послушать старушек…
Вот такие известия ожидали Едигея дома, как только он переступил порог. Закаменел,
почернел от горя с того часа. Не предполагал он прежде никогда, что затоскует с такой силой по
малому дитю, по первенцу своему, которого толком и не понянчил. И от этого еще больнее было
сознавать утрату. Никак не мог он забыть той улыбки дитячьей, беззубой, доверчивой, светлой,
при воспоминании о кото-рой сердце долго ныло.
С того и началось. Опостылел Едигею аул. Некогда здесь, на суглинистом взгорье
прибрежном, было с полсотни дворов. Рыбой аральской промышляли. Артель стояла. Тем и жили.
А теперь остался всего десяток мазанок под обрывом. Мужчин никого — всех подчистую война
замела. Старые да малые и те наперечет. Многие из них поразъехались по аулам колхозным,
скотоводческим, чтобы с голоду не помереть. Распалась артель. Некому стало выходить в море.
Укубала тоже могла уехать к своим, родом она была из степных племен. За ней тоже
приезжали родные, хотели забрать к себе. Переждешь, мол, у нас лихолетье, а вернется Едигей с
фронта — никто тебя задерживать не станет, возвратишься сразу на свое рыбацкое поселение