Page 38 - Белый пароход

на заработки люди со всех сторон. Из-под Хивы прибыла каракалпачка Букей вместе с семьей
брата на бетпак-далинские работы. А получилось, что суждено им было встретиться. Поженились
в Бетпак-Дале и решили вернуться на родину Казангапа, на Аральское море, к своим людям, на
свою землю. Но только не продумали все до конца. Ехали долго, с пересадками, на
«максимах» [7] , а когда еще одну пересадку стали делать, на Кумбеле, встретил Казангап
случайно своих аральских земляков и понял из разговоров, что не следует ему возвращаться в
Бешагач. Оказывается, делами там заправляли все те же перегибщики. А раз так, раздумал
Казан-гап возвращаться в свой аул. Не потому, что чего-то опасался, теперь у него была грамота
самого Узбекистана. Не хотелось видеть людей, торжествовавших в злоглумлении над ним. Им
пока все сошло с рук, и как было после всего этого спокойно здороваться, делать вид, что ничего
не произошло!
Казангап не любил об этом вспоминать и не понимал, что, кроме него, об этом все уже давно
думать забыли. За долгие-долгие годы, последовавшие после приезда в сарозеки, лишь дважды
дал он почувствовать, что для него нет забытого. Однажды сын крепко раздосадовал его, в
другой раз Едигей неловко пошутил.
В один из приездов Сабитжана сидели они все за чаем, беседы вели, новости городские
слушали. Рассказывал среди прочего Сабитжан, посмеиваясь, что те казахи да киргизы, которые
в годы коллекти-визации ушли в Синьцзян, теперь снова возвращаются. Там их Китай так
прижал в коммунах — есть запретили людям дома, только из общего бака три раза в день, и
большим и малым в очереди с мисками. Китайцы им такого показали, что бегут они оттуда как
ошпаренные, побросав все имуще-ство. В ноги кланяются, только пустите назад.
— Что тут хорошего? — помрачнел Казангап, и губы его задрожали от гнева. С ним такое
случа-лось крайне редко, и так же редко, если не сказать
— почти никогда, не говорил он таким тоном с сыном, которого обожал, учил, ни в чем не
отказывал, веря, что тот выйдет в большие люди. — Зачем ты смеешься над этим? — добавил он
глухо, все больше напрягаясь от прилившей в голову крови. — Это же беда людская.
— А как же мне говорить? Вот странно! — возразил Сабитжан. — Как есть, так и говорю.
Отец ничего не ответил, отстранив от себя пиалу с чаем. Его молчание становилось невыно-
симым.
— И вообще, на кого обижаться? — удивленно пожимая плечами, заговорил Сабитжан. — Не
понимаю. Еще раз повторяю — на кого обижаться? На время — оно неуловимо. На власть — не
имеешь права.
— Знаешь, Сабитжан, мое дело — по мне, то, что мне по плечу. В другие дела я не
вмешиваюсь. Но запомни, сын, я думал, ты своим умом уже дошел, так вот запомни. Только на
бога не может быть обиды — если смерть пошлет, значит, жизни пришел предел, на то
рождался, — а за все остальное на земле есть и должен быть спрос! — Казангап встал с места и,
не глядя ни на кого, серди-то, молча вышел из дома, ушел куда-то…
А в другой раз, уже много лет спустя после кумбельского исхода, когда обосновались,
обжились в Боранлы-Буранном, когда народились и выросли дети, загоняя под вечер скотину в
загон, дело было весной, Едигей пошутил, глядя на умножившихся с ягнятами овец:
— Разбогатели мы с тобой, Казаке, впору хоть раскулачивать нас заново!
Казангап метнул на него резкий взгляд, и усы даже ощетинились.
— Ты говори, да не заговаривайся!
— Да ты что, шуток не понимаешь, что ли?
— Этим не шутят.
— Да брось ты, Казаке. Сто лет прошло…