Page 8 - Белый пароход

находящийся у входа в разъезд, только у стрелки с противоположного конца. Обычный маневр.
Пока поезда продвигались по своим колеям, Едигей оглядывался урывками на уходящую краем
линии Укубалу, точно бы он забыл что-то еще сказать ей. Сказать, конечно, было что, мало ли
дел перед похоронами, всего сразу не упомнишь, но оглядывался он не поэтому, просто именно
сейчас он обратил внимание с огорчением, как состарилась, ссутулилась жена в последнее
время, и это очень заметно было в желтой дымке тусклого путевого освещения.
«Стало быть, старость уже на плечах сидит, — подумалось ему. — Вот и дожили — старик и
старуха!» И хотя здоровьем бог его не обидел, крепок был еще, но счет годам набегал немалый
— шестьдесят, да еще с годком, шестьдесят один было уже. «Глядишь, года через два и на
пенсию могут попросить»,сказал Едигей себе не без насмешки. Но он знал, что не так скоро
уйдет на пенсию и не так просто найти человека в этих краях на его место — обходчика путей и
ремонтного рабочего, стрелочником он бывал от случая к случаю, когда кто-то заболевал или
уходил в отпуск. Разве что кто позарится на дополнительную оплату за отдаленность и
безводность? Но вряд ли. Поди таких сыщи среди нынешней молодежи.
Чтобы жить на сарозекских разъездах, надо твердый дух иметь, а иначе сгинешь. Степь
огромна, а человек невелик. Степь безучастна, ей все равно, худо ли, хорошо ли тебе, принимай
ее такую, какая она есть, а человеку не все равно, что и как на свете, и терзается он, томится,
кажется, что где-то в другом месте, среди других людей ему бы повезло, а тут он по ошибке
судьбы… И оттого утрачивает он себя перед лицом великой неумолимой степи, разряжается
духом, как тот аккумулятор с трехколесного мотоцикла Шаймердена. Хозяин все бережет его, сам
не ездит и другим не дает. Вот и стоит машина без дела, а как надо — не заводится, иссякла
заводная сила. Так и человек на сарозекских разъездах: не пристанет к делу, не укоренится в
степи, не приживется — трудно устоять будет. Иные, глядя из вагонов мимоходом, за голову
хватаются — господи, как тут люди могут жить?! Кругом только степь да верблюды! А вот так и
живут, у кого на сколько терпения хватает. Три года, от силы четыре продержится — и делу
тамам [1] : рассчитывается и уезжает куда подальше…
На Боранлы-Буранном только двое укоренились тут на всю жизнь — Казангап и он, Буранный
Едигей. А сколько перебывало других между тем! О себе трудно судить, жил не сдавался, а
Казан-гап отработал здесь сорок четыре года не потому, что дурнее других был. На десяток иных
не проме-нял бы Едигей одного Казангапа… Нет теперь его, нет Казангапа…
Поезда разминулись, один ушел на восток, другой на запад. Опустели на какое-то время
разъезд-ные пути Боранлы-Буранного. И сразу все обнажилось вокруг — звезды с темного неба
засветились вроде сильнее, отчетливее, и ветер резвее загудел по откосам, со шпалам, по
гравийному настилу между слабо позванивающими, пощелкивающими рельсами.
Едигей не уходил в будку. Задумался, прислонился к столбу. Далеко впереди, за железной
дорогой, различил смутные силуэты пасущихся в поле верблюдов. Они стояли под луной, застыв
в неподвижности, пережидали ночь. И среди них различил Едигей своего двугорбого,
крупноголового нара — самого сильного, пожалуй, в сарозеках и быстроходного,
прозывающегося, как и хозяин, Буранным Каранаром. Едигей гордил-ся им, редкой силы
животное, хотя и нелегко управляться с ним, потому что Каранар оставался атаном — в
молодости Едигей его не кастрировал, а потом не стал трогать.
Среди прочих дел на завтра припомнил для себя Едигей, что надо с утра пораньше пригнать
Каранара домой, поставить под седловище. Пригодится для поездок на похоронах. И еще
приходили в голову разные заботы…
А на разъезде люди пока еще спокойно спали. С примостившимися с одного края путей
небольшими станционными службами, с домами под одинаковыми двускатными шиферными
крышами, их было шесть, сборно-щитовых построек, поставленных железнодорожным