Page 11 - Белый пароход

среди них двугорбый великан Буранный Каранар — да смутные очертания ближайших привалов
были различимы, а все остальное по обе стороны железной дороги уходило в ночную
бесконечность. Да ветер не спал, все посвистывал, шуршал вокруг сором.
Едигей то входил, то выходил из будки, ждал, не покажется ли на путях Длинный Эдильбай. И
тут он увидел в стороне зверька какого-то. То оказалась лисица. Глаза ее отсвечивали
зеленоватым мигающим переливом. Она понуро стояла под телеграфным столбом, не собираясь
ни приближать-ся, ни убегать.
— Ты чего тут! — пробормотал Едигей, шутливо пригрозив пальцем. Лиса не испугалась. — Ты
смотри! Я тебя! — И притопнул ногой.
Лисица отскочила подальше и села, оборотившись к нему. Пристально и скорбно смотрела
она, как казалось ему, не сводя глаз, то ли на него, то ли на что-то другое возле него. Что ее
могло привлекать, почему она появилась здесь? То ли огни электрические приманили, то ли с
голоду пришла? Странным показалось Едигею ее поведение. А почему бы не пристукнуть
каменюкой, раз такое дело, коли добыча сама в руки просится. Едигей нашарил на земле камень
покрупней. При-мерился и, замахнувшись, опустил руку. Выронил камень под ноги. Даже пот
прошиб. Надо же, чего только не приходит человеку в голову! Чушь какая-то! Собираясь прибить
лису, вспомнил вдруг, как кто-то рассказывал, то ли кто из тех приезжих типов, то ли фотограф,
с которым о боге беседовал, то ли еще кто-то, да нет же, Сабитжан рассказывал, будь он
неладен, вечно у него разные чудеса, лишь бы ему внимали, лишь бы поразить других.
Сабитжан, сын Казангапа, расска-зывал о посмертном переселении душ.
Вот ведь выучили на свою голову болтуна никчемного. На первый взгляд — вроде ничего
малый. Все-то он знает, все-то он слышал, только толку мало от всего этою. Учили, учили по
интернатам, по институтам, а человечек получился не ахти. Похвалиться любит, выпить, тосты
говорить мастак, а дела нет. Пустышка, одним словом, оттого и жидковат против Казангапа, хотя
и дипломом козыряет. Нет, не удался, не в отца пошел сын. Но бог с ним, что ж делать, какой
есть.
Так вот, как-то рассказывал он, что в Индии верят в учение, по которому считается, что если
человек умирает, то душа его переселяется в какую-нибудь живую тварь, в любую, пусть даже то
муравей. И считается, что человек когда-то, еще до своего рождения, побывал до этого птицей,
или зверем каким, или насекомым. Поэтому у них грех убить животину, пусть даже змея, кобра,
встре-тится на пути человеку, не тронет ее, а лишь поклонится и уступит дорогу.
Каких только чудес нет на свете. Насколько все это верно, кто его знает. Мир велик, а
человеку не все дано знать. Вот и подумалось, когда хотел пристукнуть камнем лису: а что, если
в ней отныне душа Казангапа? Что, если, переселившись в лису, пришел Казангап к своему
лучшему другу, потому что в мазанке после его смерти пусто, безлюдно, тоскливо?.. «Из ума
выживаю никак! — укорял он себя. — И как может такое придуматься? Тьфу ты! Оглупел
вконец!»
И все-таки, подступая осторожно к лисице, он говорил ей, точно она могла понимать его речь:
— Ты иди, не место тебе здесь, иди к себе в степь. Слышишь? Иди, иди. Только не туда — там
собаки. Ступай с богом, иди себе в степь.
Лисица повернулась и потрусила прочь. Раз-два оглянувшись, она исчезла во тьме.
Между тем к разъезду подходил очередной железнодорожный состав. Погромыхивая, поезд
посте-пенно замедлил ход, неся с собой мерцающую мглу движения — летучую пыль над
верхами вагонов. Когда он остановился, из локомотива, сдержанно гудящего холостыми
оборотами двигателей, выгля-нул машинист:
— Эй, Едике, Буранный, ассалам алейкум!
— Алеейкум ассалам!