Page 155 - И дольше века длится день

останемся. Но нам надо выбираться отсюда. Чтобы позабыли дети все, что и как тут было. И
тогда я должна буду сказать им правду. Сам понимаешь, так долго не может продолжаться…
Вот и думаю, как быть…
— Так-то оно так, — вынужден был согласиться Едигей. — Только ты не спеши.
Подумай еще. Ну куда ты с этими малолетками, где и как придется? А я как подумаю, мне
страшно, как я тут без вас буду…
И действительно, очень страшился за них, за нее и за ребят, и оттого не пытался
заглянуть дальше чем в завтрашний день, хотя тоже понимал, что долго так продолжаться не
могло. А через несколько дней после этого разговора был еще случай, когда он выдал себя с
головой и долго каялся, мучился после этого, не находя себе оправдания.
С той памятной поездки в Кумбель, когда Эрмек, испугавшись парикмахера, не дал
себя подстричь, прошло много месяцев. Мальчик так и ходил нестриженый, весь в черных
кудряшках, и хотя вольные кудри украшали его, но подстричь упрямого трусишку давно
было пора. Едигей при случае то и дело утыкался носом в пушистое темя мальчонки, целуя
его и вдыхая запах детской головы. Однако волосы доходили Эрмеку уже до плеч и мешали
ему в играх и беготне. Как, должно быть, непривычна, чужда и непонятна была для малыша
сама необходимость эта. Потому он не давался никому, а Казангап, видя такое дело, сумел
уговорить его. Припугнул даже немного — что, мол, козлята не любят длинноволосых,
бодать будут.
Потом Зарипа рассказывала, как стригли Эрмека. Пришлось Казангапу по-настоящему
силу применить. Зажал его между ног и обработал машинкой. Рев стоял на весь разъезд. А
когда закончилась стрижка, добрая Букей, чтобы успокоить ребенка, сунула ему зеркало. На,
мол, посмотри, какой ты хорошенький стал. Мальчик глянул, не узнал себя и еще больше
заорал. Таким, ревущим во всю мочь, уводила его Зарипа с Казангапова двора, когда
повстречался на тропинке Едигей.
Наголо остриженный Эрмек, совершенно непохожий на себя, с оголившейся тонкой
шеей, с оттопыренными ушами, заплаканный, вырвался из рук матери, кинулся к Едигею с
плачем:
— Дядя Едигей, посмотри, что они сделали со мной!
И если бы прежде сказали Буранному Едигею, что с ним произойдет такое, ни за что бы
не поверил. Он подхватил малыша на руки и, прижимая его к себе, всем существом своим
воспринял его беду, его беззащитность, его жалобу и доверие, как будто все это произошло с
ним самим, он стал целовать его и приговаривал срывающимся от горечи и нежности
голосом, не понимая толком смысла своих слов:
— Успокойся, родной мой! Не плачь. Я никому не дам тебя в обиду, я буду тебе как
отец! Я буду любить тебя как отец, только ты не плачь! — И, глянув на Зарипу, которая
замерла перед ним сама не своя, понял, что перешагнул какую-то запретную черту, и
растерялся, заспешил, удаляясь от нее с мальчиком на руках, бормоча в замешательстве одни
и те же слова: — Не плачь! Вот я сейчас этого Казангапа, я вот, сейчас я ему покажу! Я ему
покажу, вот сейчас этого Казангапа, я ему покажу! Вот я сейчас, я ему покажу!..
Несколько дней после этого Едигей избегал Зарипу. Да и она, как понял он, уходила от
встречи с ним. Каялся Буранный Едигей, что так нелепо проговорился, что смутил ни в чем
не повинную женщину, у которой и без этого хватало забот и тревог. Каково было ей в ее
положении — сколько боли добавил он к ее горестям! Ни прощения, ни оправдания не
находил себе Едигей. И на долгие годы, быть может до последнего вздоха, запомнил он то
мгновение, когда всем существом своим ощутил приникшего к нему беззащитного
обиженного ребенка, и как тронулась в нем душа от нежности и горечи, и как смотрела на
него Зарипа, пораженная этой сценой, как глядела она на него с немым криком скорби в
глазах.
Притих на какое-то время Буранный Едигей после этого случая и все то, что вынужден
был в себе затаить, заглушить, перенес на ее детей. Иного способа не находил. Он занимал
их всякий раз, когда был свободен, и все продолжал рассказывать им, многое повторяя и