Page 75 - И дольше века длится день

После того как семья Куттыбаевых пережила самую страшную пору сарозскского
летнего пекла и не схватилась в отчаянии за пожитки, не двинулась из Боранлы-Буранного
куда угодно, только бы прочь, боранлинцы поняли, что эта семья останется здесь. Заметно
приободрился, вернее, втянулся в боранлинскую лямку Абуталип Куттыбаев. Ну, конечно,
обвык, освоился с условиями жизни на разъезде. Как любой и каждый, вправе был и он
сказать, что Боранлы — самое гиблое место на свете, если даже воду приходилось привозить
в цистерне по железной дороге и для питья и для всех прочих нужд, а кому хочется испить
свежей, настоящей водицы, тот должен оседлать верблюда и отправиться с бурдюками к
колодцу за тридевять земель, на что, кроме Едигея и Казангапа, никто и не отваживался.
Да, так было еще в пятьдесят втором году и вплоть до шестидесятых, пока не
установили на разъезде глубинную электроветровую водокачку. Но тогда об этом еще и не
мечтали. И, несмотря на все это, Абуталип никогда не клял, не поносил ни разъезд Боранлы-
Буранный, ни сарозекскую местность эту. Воспринимал худое как худое, хорошее как
хорошее. В конце концов земля эта ни в чем и ни перед кем не была виновата. Человек сам
должен был решать, жить ему здесь или не жить…
И на этой земле люди старались устроиться как можно удобней. Когда Куттыбаевы
пришли к окончательному убеждению, что место их здесь, на Боранлы-Буранном, и что
дальше им некуда податься, а необходимо устраиваться поосновательней, то времени не
стало хватать на домашние дела. Само собой, каждый день или каждую смену полагалось
отработать, но и в свободное время забот оказалось невпроворот. Закрутился, запарился
Абуталип, когда принялся готовить жилье к зиме — печку перекладывал, дверь утеплял,
рамы подгонял и прилаживал. Сноровки к таким делам особой у него не было, но Едигей и
инструментом и материалом помогал, не оставлял его одного. А когда стали рыть погреб
возле сарайчика, то и Казангап не остался в стороне. Втроем устроили небольшой погреб,
сделали перекрытие из старых шпал, соломой, глиной сверху привалили, крышку сколотили
наипрочнейшую, чтобы чья-либо скотина вдруг не провалилась в погреб. И что бы они ни
делали, сновали и крутились под руками сынки абуталиповские. Пусть и мешали порой, но
так веселей и милей было. Стали Едигей с Казангапом подумывать, как помочь Абуталипу
хозяйством обзавестись, уже кое-что прикинули. Решили с весны выделить ему дойную
верблюдицу. Главное, чтобы он доить научился. Ведь это не корова. Верблюдицу надо доить
стоя. Ходить за ней по степи и, главное, сосунка сберегать, подпускать его к вымени вовремя
и вовремя отнимать. Забот о нем немало. Тоже надо знать, что к чему…
Но больше всего радовало Буранного Едигея, что Абуталип не только за хозяйство
принялся, не только постоянно с детьми обеих семей возился, учил с Зарипой их читать и
рисовать, но, более того, пересиливая, превозмогая боранлинскую глухомань, еще и собой
занялся. Ведь Абуталип Куттыбаев был образованным человеком. Книги читать, делать
какие-то свои записи — это просто было ему необходимо. Втайне Едигей гордился тем, что
имел такого друга. Потому и тянулся к нему. И с Елизаровым, сарозекским геологом, часто
бывавшим в этих местах, тоже ведь дружба возникла не случайно. Уважал Едигей ученых,
много знающих людей. Абуталип тоже много знал. Просто он старался меньше размышлять
вслух. Но был у них однажды разговор серьезный.
Возвращались к вечеру с путевых работ. В тот день они противоснежные щиты
устанавливали на седьмом километре, где всегда заносы бушуют. Хотя осень еще только
входила в силу, однако к зиме требовалось готовиться заблаговременно. Так вот, шли они
домой. Хороший, светлый вечер установился, к разговору располагал. В такие вечера
сарозекские окрестности, как дно Аральского моря с лодки в тихую погоду, лишь призрачно
угадываются в дымке заката.
— А что, Абу, вечерами, как ни пройду мимо, голова твоя все над подоконником
торчит. Пишешь что-то или чинишь что-то — лампа рядом? — спросил Едигей.
— Так это просто все, — охотно отозвался Абуталип, перекладывая лопату с одного
плеча на другое. — Письменного стола у меня нет. Вот как только сорванцы мои улягутся,