Page 80 - И дольше века длится день

получить замороженного мужа. Давай побыстрей домой отогревать его. Прежде всего сапоги
надо стянуть.
Сапоги примерзли. Абуталип морщился, стиснув зубы, стонал, когда все дружно
пытались стащить их с ног. Детишки особенно усердствовали. То так, то эдак хватались они
ручонками за тяжеленные яловые сапоги, каменно прихваченные морозом к ногам.
— Ребята, не мешайтесь, ребята, дайте я сама! — отгоняла их мать. Но Едигей счел
необходимым сказать ей вполголоса:
— Не тронь их, Зарипа. Пусть, пусть потрудятся.
Он нутром своим понял, что для Абуталипа это высшее воздаяние — любовь,
сопереживание детей. Значит, они уже люди, значит, они уже что-то смыслят. Особенно
трогательно и потешно было смотреть на младшего. Эрмек почему-то называл отца папикой.
И никто его не поправлял, поскольку то было его собственной «модификацией» одного из
вечных и первоначальных слов на устах людей.
— Папика! Папика! — озабоченно суетился он, раскрасневшись от тщетных усилий.
Его кудри распушились, глаза пылали желанием совершить нечто крайне необходимое, а сам
он был так серьезен, что невольно хотелось засмеяться.
Конечно, надо было сделать так, чтобы ребята достигли своей цели. Едигей нашел
способ. Сапоги к тому времени начали оттаивать и их можно было сдернуть, не причиняя
особой боли Абуталипу.
— А ну, ребята, садись за мной. Будем как поезд — один другого тянуть. Даул, ты
держись за меня, а ты, Эрмек, хватайся за Даула.
Абуталип понял замысел Едигея и одобрительно закивал, заулыбался сквозь слезы,
навернувшиеся с холода в тепле.
Едигей сел напротив Абуталипа, за ним прицепились дети, и, когда они приготовились,
Едигей начал стаскивать сапог.
— А ну, ребята, посильней, подружней тяните! А то я один не смогу. Сил не хватит.
Давай-давай, Даул, Эрмек! Посильней!
Ребята пыхтели позади, вовсю стараясь помочь. Зарипа была болельщицей. Едигей
нарочно делал вид, что ему трудно, и когда наконец первый сапог был снят, ребята победно
закричали. Зарипа кинулась растирать мужу ступню шерстяным платком, но Едигей всех
приостановил:
— А ну, ребята, а ну, мама! Вы что ж это? А второй сапог кто будет тянуть? Или так и
оставим отца одна нога босая, а другая в мерзлом сапоге? Хорошо будет?
И все расхохотались отчего-то. Долго смеялись, катались по полу. Особенно ребята и
сам Абуталип.
И кто знает, так думал потом об этом Буранный Едигей, много раз пытаясь отгадать ту
страшную загадку, кто знает, быть может, именно в этот момент где-то очень далеко от
Боранлы-Буранного имя Абуталипа Куттыбаева вновь всплыло в бумагах и люди,
получившие ту бумагу, решили на ее основании вопрос, о котором никто ни сном ни духом
не помышлял ни в этой семье, ни на разъезде.
Беда свалилась как снег на голову. Хотя, конечно, будь, скажем, Едигей поопытней в
таких делах, похитрей, может, если бы и не догадался, то смутная тревога закралась бы в
душу.
А отчего было тревожиться? Всегда поближе к концу года приезжал на разъезд
участковый ревизор. По графику объезжал он разъезд за разъездом, от станции к станции.
Приедет, день-два побудет, проверит, как зарплата выдавалась, как материалы расходовались
и всякое прочее, напишет акт ревизии вместе с начальником разъезда и еще с кем-нибудь из
рабочих и уедет с попутным. Сколько там делов-то, на разъезде? Едигей, бывало, тоже
расписывался в актах ревизии. В этот раз ревизор дня три пробыл в Боранлы-Буранном.
Ночевал в дежурном домике, в главном помещении разъезда, где была связь да комнатушка
начальника, именуемая кабинетом. Начальник разъезда Абилов все бегал, чай носил ему в
чайнике. Заглянул к ревизору и Едигей. Сидел человек, дымил над бумагами. Едигей думал