Page 78 - И дольше века длится день

спустя, году в пятьдесят седьмом, записал ее Елизаров Афанасий Иванович. Теперь его нет,
Елизарова. А рукопись, кто его знает, наверно, в его бумагах осталась в Алма-Ате… И тот и
другой записывали ее главным образом из уст Казангапа. Едигей присутствовал при том, но
больше в качестве подсказчика-напоминателя и своего рода комментатора.
«Вот тебе и годы! Когда все это было-то, бог ты мой!» — думал Буранный Едигей,
покачиваясь между горбами укрытого попоной Каранара. Теперь он вез самого Казангапа на
кладбище Ана-Бейит. Круг как бы замыкался. Сказитель легенды теперь уже сам должен был
обрести последнее упокоение на кладбище, историю которого хранил и передавал другим.
«Остались только мы — я и Ана-Бейит. Да и мне скоро предстоит прибыть сюда. Место
свое занять. Дело идет к этому», — тоскливо размышлял по пути Едигей, все так же
возглавляя на верблюде странную похоронную процессию, следовавшую за ним по степи на
тракторе с прицепом и на замыкающем колесном экскаваторе «Беларусь». Рыжий пес
Жолбарс, самовольно примкнувший к похоронам, позволял себе находиться то в голове, то в
хвосте процессии, то сбоку, а то и отлучался ненадолго… Хвост он держал по-хозяйски
твердо и по сторонам поглядывал деловито…
Солнце уже поднялось на макушку, полдень вступал. До кладбища Ана-Бейит
оставалось не так много…

VIII

И все-таки конец пятьдесят второго года, вернее, вся осень и зима, вступившая, правда,
с опозданием, но без метелей, были, пожалуй, наилучшими днями для тогдашней горстки
жителей разъезда Боранлы-Буранного. Едигей часто потом скучал по тем дням.
Казангап, патриарх боранлинцев, притом очень тактичный, никогда не вмешивавшийся
не в свои дела, пребывал еще в полной силе и крепком здравии. Его Сабитжан уже учился в
кумбельском интернате. Семья Куттыбаевых к тому времени прочно осела в сарозеках. К
зиме утеплили барак, картошкой запаслись, валенки Зарипе и мальчишкам приобрели, муки
целый мешок привезли из Кумбеля, сам Едигей привез вьюком из орса на вступавшем в ту
пору в расцвет сил молодом Каранаре. Абуталип работал как полагается и все свободное
время по-прежнему возился с ребятами, а по ночам усердно писал, примостившись с лампой
на подоконнике.
Были еще две-три семьи станционных рабочих, но, по всему, временных людей на
разъезде. Тогдашний начальник разъезда Абилов тоже казался недурным человеком. Никто
из боранлинцев не болел. Служба шла. Дети росли. Все предзимние работы по заграждению
и ремонту путей выполнялись в срок.
Погода стояла распрекрасная для сарозеков — коричневая осень, как хлебная корка! А
потом зима подоспела. Снег лег сразу. И тоже красиво, белым-бело стало вокруг. И среди
великого белого безмолвия черной ниточкой протянулись железная дорога, а по ней, как
всегда, шли и шли поезда. И сбоку этого движения среди снежных всхолмлений притулился
маленький поселочек — разъезд Боранлы-Буранный. Несколько домиков и прочее…
Проезжие скользили равнодушным взглядом из вагонов, или на минутку просыпалась в них
мимолетная жалость к одиноким жителям разъезда…
Но напрасной была та мимолетная жалость. Боранлинцы переживали хороший год,
если не считать дикого летнего пекла, но то было уже позади. А вообще-то повсюду жизнь
понемногу, со скрипом налаживалась после войны. К Новому году опять ожидали снижения
цен на продукты и промтовары, и хотя в магазинах было далеко не всего навалом, но все-
таки год от года лучше…
Обычно Новому году боранлинцы не придавали особого значения, не ждали с трепетом
полуночи. Служба на разъезде шла невзирая ни на что, поезда двигались, ни на минуту не
считаясь с тем, где и когда наступит Новый год в пути. Опять же зимой и по хозяйству дел
прибавляется. Печи надо топить, за скотом больше присмотра и на выпасе и в загонах.
Умается человек за день, и уж, кажется, ему лучше бы отдохнуть, лечь пораньше.