Page 77 - И дольше века длится день

смотрят — а учителя-то, мы то есть, не так уж много знали и не такие уж умные, как
казалось. Над ними и посмеяться можно, порой даже жалкими кажутся им постаревшие
наставники. Колесо времени все быстрее и быстрее раскручивается. И, однако, о себе мы
сами должны сказать последнее слово. Наши предки пытались делать это в сказаниях.
Хотели доказать потомкам, какими они были великими. И мы судим теперь о них по их духу.
Вот я и делаю что могу для подрастающих сыновой. Мои сказания — мои военные годы.
Пишу для них свои партизанские тетради. Все как было, что видел и пережил. Пригодятся,
когда подрастут. Но кроме этого тоже есть задумки кое-какие. В сарозеках придется им
расти. Опять же, когда подрастут, пусть не думают, что на пустом месте жили. Песни наши
записал старинные, их ведь тоже потом не сыщешь. Песня в моем понимании — весть из
прошлого. Укубала твоя много их знает, оказывается. И еще обещала припомнить.
— Ну а как же! Все-таки аральская родом! — сразу возгордился Едигей. Аральские
казахи у моря. А на море петь хорошо. Море, оно все понимает. Что ни скажешь — от души
и все к ладу на море.
— А это ты верно сказал, точно. Перечитал недавно записанное — чуть до слез с
Зарипой не дошли. До чего красиво пели в старину! Каждая песня — целая история. Так и
видишь тех людей. И хочется с ними быть душа в душу. И страдать и любить, как они. Вот
ведь какую память оставили по себе. Я и Казангапову Букей сагитировал уже — вспоминай,
говорю, свои каракалпакские песни, запишу в отдельную тетрадь. Будет у нас
каракалпакская тетрадь…
И так они шли не спеша вдоль железнодорожной линии. Редкий час выдался.
Облегченно, как протяжный вздох, замирал умиротворенный конец дня той предосенней
поры. Казалось бы, ни лесов, ни рек, ни полей в сарозеках, но угасающее солнце создавало
впечатление наполненности степи благодаря неуловимому движению света и тени по
открытому лику земли. Смутная, текучая синева захватывающего дух простора возвышала
мысли, вызывала желание долго жить и много думать…
— Слушай, Едигей, — заговорил снова Абуталип, вспомнив о том, что мысленно
отложил и к чему должен был вернуться при случае. — Давно собираюсь спросить. Птица
Доненбай. Как ты думаешь, наверно, есть такая птица в природе, которая так и называется —
Доненбай. Тебе не приходилось встречать такую птицу?
— Так это же легенда.
— Понимаю. Но часто бывает, когда легенда подтверждается былью, тем, что есть в
жизни. Ну вот, например, есть такая птица иволга, которая у нас в Семиречье целый день
распевает в горных садах и все спрашивает: «Кто мой жених?» Так тут просто игра,
созвучие. И есть сказка об этом, почему она так поет. Вот я и думаю: нет ли такого созвучия
и в этой истории? Может быть, существует в степи какая-то птица, которая кричит что-то
похожее на имя человека Доненбай, и потому она оказалась в легенде?
— Нет, не знаю. Не думал об этом, что так, — засомневался Едигей. Однако сколько
уже езжу по здешним местам вдоль и поперек, но такой птицы не встречал. Должно быть, ее
и нет.
— Возможно, — задумчиво отозвался Абуталип.
— А что, если нет такой птицы, так, выходит, все это неправда? — обеспокоился
Едигей.
— Нет, почему же. Потому и стоит кладбище Ана-Бейит, и что-то здесь было. И еще я
думаю почему-то, что такая птица есть. И ее кто-нибудь когда-нибудь встретит. Для детей я
так и запишу.
— Ну, если для детишек, — неуверенно обронил Едигей, — тогда можно…

На памяти Буранного Едигея только два человека в свое время записывали сарозекскую
легенду о Найман-Ане на бумагу. Вначале Абуталип Куттыбаев записал ее для своих детей
на те времена, когда они подрастут, это было в конце пятьдесят второго года. Рукопись та
пропала. Сколько горя пришлось натерпеться после этого. До того ли было! Несколько лет