Page 97 - И дольше века длится день

все. Распрощались. Одни пошли на посадку к одному самолету, другие — к другому.
Взлет прошел отлично, несмотря на качку. Один из лайнеров взял курс на Сан-
Франциско, другой в противоположную сторону — на Владивосток.
Омываемая вышними ветрами, плыла Земля по вечным кругам своим. Плыла Земля…
То была маленькая песчинка в неизмеримой бесконечности Вселенной. Таких песчинок в
мире было великое множество. Но только на ней, на планете Земля, жили-были люди. Жили
как могли и как умели и иногда, обуреваемые любознательностью, пытались выяснить для
себя, нет ли еще где в других местах подобных им существ. Спорили, строили гипотезы,
высаживались на Лупу, засылали автоматические устройства на другие небесные тела, но
всякий раз убеждались с горечью, что нигде в окрестностях Солнечной системы нет никого и
ничего похожего на них, как и вообще никакой жизни. Потом они об этом забывали, не до
того было, не так-то просто удавалось им жить и ладить между собой, да и хлеб насущный
добывать стоило трудов… Многие вообще считали, что не их это дело. И плыла Земля сама
по себе…

Весь тот январь был очень морозным и мглистым. И откуда столько холода нагоняло в
сарозеки! Поезда шли со смерзшимися буксами, добела прокаленные ледяной стужей.
Странно было видеть — черные нефтеналивные цистерны останавливались на разъезде
сплошь белой, завьюженной, в изморози чередой. А стронуться с места поездам тоже было
нелегко. Сцепленные парами паровозы как бы в два плеча долго сдергивали толчками,
буквально отрывали с рельсов пристывшие колеса. И эти усилия паровозов, отдиравших
вагоны, слышались в резком воздухе далеко вокруг лязгающим железным громыханием. По
ночам дети боранлинцев испуганно просыпались от этого грохота.
А тут еще и заносы начались на путях. Одно к другому. Ветры ошалели. В сарозеках им
был полный простор, не угадаешь, с какой стороны ударит пурга. И казалось боранлинцам,
ветер так и норовил наметать сугробы именно на железной дороге. Только и высматривал
любую продушину, чтобы навалиться, запуржить, завалить пути тяжким свеем.
Едигей, Казангап и еще трое путевых рабочих только и знали, что из конца в конец
перегона расчищать пути то там, то тут, то снова в прежнем месте. Выручали верблюжьи
волокуши. Весь тяжелый верхний слой заноса вывозили на обочину дороги волокушей, а
остальное приходилось довершать вручную. Едигей не жалел Каранара и был доволен
возможностью измотать его, усмирить в нем буйную силу, впряг в пару с другим, под стать
ему по тяге верблюдом и гонял их бичом, вывозя сугробы поперечной доской с
противовесом позади, на котором сам стоял, придавливая волокушу собственной тяжестью.
Других приспособлений тогда не было. Поговаривали, что вышли уже с заводов
специальные снегоочистители, локомотивы, сдвигающие сугробы по сторонам. Сулили в
скором времени прислать такие машины, но пока обещания оставались на словах.
Если летом месяца два припекало до умопомрачения, то теперь вдохнуть морозный
воздух было страшно — казалось, легкие разорвутся. И все равно поезда шли и дело
требовалось делать. Едигей оброс щетиной, впервые в ту зиму начавшей поблескивать кое-
где сединками, глаза вспухали от недосыпания, лицо — в зеркало глянуть отвратно: как
чугун стало. Из полушубка не вылезал, а поверх еще постоянно плащ брезентовый носил с
капюшоном. На ногах валенки.
Но чем бы ни занимался Едигей, как бы трудно ни приходилось, из головы не шла
история Абуталипа Куттыбаева. Больно аукнулась она в Едигее. Часто думали-гадали они с
Казангапом — как же все это приключилось и чем кончится. Казангап все больше молчал,
хмурясь, напряженно думал о чем-то своем. А однажды сказал:
— Всегда так бывало. Пока еще разберутся… В давние дни не зря говорили: «Хан не
бог. Он не всегда знает, что делают те, что при нем, а те, что при нем, не знают о тех, кто на
базарах поборы собирает». Всегда было так.
— Да что ты, слушай! Тоже мне мудрец, — недовольно высмеял его Едигей. Когда им
дали по шапке, ханам всяким! Да разве дело в этом!