Page 94 - И дольше века длится день

Едигей и Абуталип успели напоследок крепко обняться и замерли на секунду, понимая
все умом, сердцем, всем существом своим, прижимаясь друг к другу мокрыми щетинистыми
щеками.
— Рассказывай им про море! — шепнул Абуталип.
То были его последние слова. Едигей понял. Отец просил рассказывать сыновьям про
Аральское море.
— Ну хватит тут, давай, а ну давай, садись давай! — растолкали их.
Подпирая сзади плечами, те двое втолкнули Абуталипа в вагон. И тут только дошла до
ребят страшная суть расставания. Они заплакали в голос, закричали:
— Папика! Папа! Папика! Папа!
И рванулся Едигей с Эрмеком на руках к вагону.
— Ты куда? Ты куда? Бог с тобой! — яростно отталкивала его в грудь женщина с
фонарем, заслоняя тяжелыми плечами проход к дверям.
Но никто не понимал в ту минуту, что Едигей готов был, если бы на то пошло, сам
уехать вместо Абуталипа, чтобы по дороге придушить кречетоглазого собственными руками,
так стало ему невыносимо больно, когда закричали ребята.
— Не стойте здесь! Уходите отсюда, уходите! — орала женщина с фонарем. И пар из ее
крепко прокуренного рта ударил луковым духом в лицо Едигея.
Зарипа вспомнила про узелок.
— Нате, передайте, это еда! — кинула она узелок в вагон.
И двери почтового вагона захлопнулись. Все смолкло. Паровоз дал сигнал и тронулся с
места. Он пошел, скрипуче раскручивая колеса, медленно набирая ход по морозу.
Боранлинцы невольно потянулись за отходящим поездом, идя рядом с наглухо
закрытым вагоном. Первой опомнилась Укубала. Она схватила Зарипу, прижала ее к груди, и
не отпускала.
— Даул, не уходи! Стой, стой здесь! Держи маму за руку! — громко велела она,
пересиливая перестук все убыстряющихся, пробегающих мимо колес.
А Едигей с Эрмеком на руках еще пробежал по ходу поезда и, лишь когда промелькнул
последний вагон, остановился. Поезд ушел, унося с собой утихающий шум движения и
рдеющие угасающие огни… Послышался последний протяжный гудок…
Едигей повернул назад. И долго не мог успокоить плачущего мальчика…
Уже дома, сидя как оглушенный у печи, он вспомнил среди ночи об Абилове. Едигей
тихо поднялся, стал одеваться. Укубала сразу догадалась.
— Ты куда? — схватила она мужа. — Не тронь его, пальцем даже не смей трогать! У
него жена беременная. Да и не имеешь права. Как докажешь?
— Не беспокойся, — спокойно ответил Едигей. — Я его не трону, но он должен знать,
что ему лучше перебираться в другое место. Я тебе обещаю — даже волоска не упадет с его
головы. Поверь мне! — он выдернул руку и вышел из дома.
Окна Абиловых еще светились. Значит, не спали.
Жестко скрипя снегом по тропинке, Едигей подошел к холодным дверям и громко
постучал. Дверь открыл Абилов.
— А, Едике, заходи, заходи, — испуганно проговорил он и, бледнея, попятился назад.
Едигей молча вошел вместе с клубами морозного пара. Остановился на пороге,
прикрыл за собой дверь.
— Ты зачем осиротил этих несчастных? — сказал он, стараясь быть как можно
сдержанней.
Абилов упал на колени и буквально пополз, хватаясь за полы Едигеева полушубка.
— Ей-богу, не я, Едике! Вот чтобы жене моей не разродиться! — страшно поклялся он,
оборачиваясь к замершей в страхе беременной жене, и заговорил, торопясь и сбиваясь: —
Ей-богу, не я, Едике. Как я мог! Это тот самый ревизор! Вспомни. Это он все допытывался
да расспрашивал, что, мол, он пишет и зачем пишет. Это он, тот ревизор. Как я мог! Вот
чтобы ей не разродиться! Да я давеча у поезда не знал, куда себя деть, готов был