Page 136 - Горячий снег

произойти потому, что он не успел сблизиться с ними, понять каждого, полюбить…
У Кузнецова замерзло лицо, замерзли руки, и с почти самоуничтожающим осуждением
того, что произошло, того, что не в силах был тогда предотвратить, остановить, он хотел
знать это последнее, что случилось здесь, что объяснило бы все.
Но то, что он видел на огневой, — оставшееся от его расчета, лишь угадываемое,
неясное, темное, заваленное землей, то, что не нужно было уже хоронить, — окатывало его
смертным молчанием. Никто не мог ответить, кроме них. А их уже не было… Только под
ветром чуть слышно позванивало, дребезжало: загнутый кольцами щит орудия прикасался и
отталкивался от железной гусеницы танка.
Кузнецов поднял озябшее лицо. Внезапно за спиной раздался визгливо-скребущий звук
лопаты. Звук был четок, резок в тишине. Уханов, темнея фигурой среди зарева, сгибался и
разгибался в нише для снарядов, ударял лопатой в землю.
Кузнецов тихо подошел, посмотрел. Уханов откапывал в навале земли ничком
распростертое в нише, вдавленное человеческое тело, цепко обхватившее руками что-то под
собой; шинель на спине разорвана в клочья: наверно, пулеметная очередь из танка сразила
его в упор.
— Кто? — глухо спросил Кузнецов. — Кто это, Уханов?
Уханов молча взял за плечи отвердевшее тело и, оторвав его от чего-то плоского и
серого, повернул лицом вверх. Лица убитого невозможно было узнать. Корка земли
примерзла к нему. Плоское и серое было снарядным ящиком.
— Подносчик снарядов, — сказал Уханов и с горловым хеканьем вонзил лопату сбоку
ящика. — Очередью в спину… Видно, когда снаряды брал. Одного не соображу, лейтенант:
как же они его проворонили? Или до этого ранило всех? — Он мотнул головой в сторону
танка. — Еще снаряды были! Снаряды ведь были у них! А Чубариков и Евстигнеев стреляли,
как боги! Танк-то горел уже!..
Кузнецова поразила злость, какое-то отрицание, жестокое несогласие в тоне Уханова,
словно они, кто не мог ответить ему, виноваты были в самой своей смерти, а он, Уханов,
никак не хотел простить гибели целого расчета, раздавленного танком. Кузнецов сказал с
хрипотцой:
— Мы не знаем, что здесь произошло. Кого винить?
— Простить себе не могу. — Уханов выдернул снарядный ящик из земли, с силой
бросил его на бруствер. — Надо было мне вторым снарядом лупануть! Но на меня самого
семь штук перли! А видел, видел я его как на ладошке, бок мне ясненько подставил этот
чубариковский!.. — Он вылез из ниши, взглянул на темное распластанное на земле тело
подносчика снарядов. — Спасибо, братцы, хоть за снаряды! Где похоронить его, лейтенант?
— В нише, — ответил Кузнецов. — Я схожу к орудиям Давлатяна…
На позиции второго взвода тоже все было раздолбано, истерзано, завалено, везде
воронки, зияющие чернотой ямы, вывороченные бомбами, хруст осколков под ногами —
позиции уже не существовало: только распаханные брустверы двориков, разметанные
гильзы и одно орудие с пробитым накатником, из которого стрелял Кузнецов, обозначали
огневую, пустынно-заброшенную, безнадежно покойную. Ровик связи позади орудия, куда
во время бомбежки спрыгнул Кузнецов к телефонисту Святову, был наполовину скошен
разрывом снаряда. Проходя, Кузнецов задел ногой за оборванный провод и вдруг так остро,
так обнаженно ощутил безвольную неупругость потянувшегося за ним, никому не нужного
теперь провода, что в груди сдавило.
Самое страшное, что в эту минуту осознавал он, было не в прожитом за весь
сегодняшний бой, а в этой подошедшей пустоте одиночества, чудовищной тишине на
батарее, будто он ходил по раскопанному кладбищу, а в мире не осталось никого.
Он возвращался к орудию Чубарикова, убыстряя шаги — надо было скорее увидеть,
услышать Уханова, надо было решить с ним, что дальше и в какой последовательности
делать: перенести снаряды, попробовать связаться с НП, найти Зою, узнать, как она, что там
в землянке с ранеными, как Давлатян, как остальные…