Page 192 - Горячий снег

покачивалась его перебинтованная голова. Не выдержав, Титков напомнил о себе шепотом:
— Что теперь мне… товарищ командующий? Куда мне?
— В госпиталь, — жестко проговорил Бессонов. — Отправляйтесь в госпиталь, майор
Титков.
Потом в сумрачном оцепенении Бессонов лежал на топчане в натопленном блиндаже
Деева, не меняя положения, глядя в накаты, влажные от испарений; временами слышал тихое
и вкрадчивое покашливание Божичко, его возню с чайником на железной печи, волглый
шорох его шинели, но ничем не отвечал на это. Глухо доходили сквозь землю звуки из
соседнего блиндажа, а ему хотелось молчать и думать под беспечно ровный клекот пламени
в печи, сохранить внешнее равновесие, то спокойствие, которое так необходимо было перед
утром, но которое начинало изменять ему после известия о гибели Веснина. С потугой
забыть хотя бы на минуту о докладе майора Титкова Бессонов старался думать о
предстоящем контрударе корпусов, о своем докладе командующему фронтом, но снова
возвращался к мыслям о Веснине, о непростительной, как злая бессмысленность,
недоговоренности между ними, о темном комке орденов и документов, в носовом платке
положенных Титковым на стол, о слабой капризной улыбке девочки на любительской
фотографии, вложенной в удостоверение Веснина. И, думая об этом, возвращался памятью к
тому, как, едва познакомясь, они вместе ехали из штаба фронта в штаб армии, обгоняя
колонны дивизий на марше, и нащупывали друг друга — по жесту, по фразе, по молчанию; а
в памяти почему-то вставал тот растерявшийся нетрезвый парень-танкист из соседней армии,
кажется, командир роты, обязанный жизнью Веснину Да, в его душе, наверно, было меньше
ожесточения к отчаявшимся, независимо от причин потерявшим волю к сопротивлению
людям, чем в душе Бессонова, который после трагедии первых месяцев сорок первого года
намеренно выжег из себя снисхождение и жалость к человеческой слабости, сделав раз и
навсегда один вывод: или — или. Так это было либо не совсем так, но, подумав о танкисте, о
своей замкнутости и подозрительности в первоначальном общении с Весниным, что,
несомненно, было противопоказано мягкой его интеллигентности, Бессонов с предельной
яркостью вспомнил непостижимые разумом слова Титкова: «Член Военного совета приказал
принять бой, не захотел отходить».
«Не захотел отходить», — вертелось в голове Бессонова, пораженного тем, что Веснин
отдал такой приказ, когда в его положении члена Военного совета не обязательно было
принимать заведомо обреченный бой, а надо было отходить, не подвергать жизнь риску в тех
обстоятельствах; но Веснин принял бой, и случилось то, что случилось три часа назад.
— Товарищ командующий, выпейте чаю…
Запах заварки. Мягкие шаги. Еле слышное пофыркивание чайника на плите,
позвякивание ложечки о кружку.
— Товарищ командующий, вам бы уснуть с полчаса… здесь никто не помешает.
Выпить чаю — и уснуть. За полчаса ничего не произойдет. Я не дам беспокоить…
— Спасибо.
Бессонов открыл глаза, но не вставал. А между тем говорил себе, что нужно встать,
взять кружку с приготовленным для него чаем, выпить чай и прежним, уже привычным всем,
войти в соседний блиндаж, где сейчас ждали его последних перед утром распоряжений, где
был знакомый аккумуляторный свет, карты, телефоны, рация, позывные, — ибо давно знал:
немилосердный удар вечности, опаляющий душу, не прекращает ни войны, ни страданий, не
отстраняет живых от обязанности жить. Так было и после известия о судьбе сына. И, собирая
волю, чтобы подняться, он спустил ноги с топчана, сел, поискал палочку.
— Да, я сейчас. Спасибо, майор. — И горько усмехнулся краями губ, глубоко
подрезанных морщинами смертной усталости. — Что вы так смотрите, Божичко?
Божичко, шапкой сняв горячий чайник с печи, нацеливая в жестяную кружку
коричневую перекрученную струю, разносившую запах крепкой заварки, смеженными
ресницами спрятал скорбные, с желтыми блестками глаза. Сказал:
— Я так, товарищ командующий. Документы Виталия Исаевича… Я передам.