Page 194 - Горячий снег

перекатами эха, соединенными волнами грома над степью, все слитнее клокотал моторами,
пронзался стремительными светами беспорядочно то там, то тут распарывающих небо
немецких ракет. Немецкие танки, как разбуженные, поднятые облавой звери, злобно
огрызаясь, в одиночку и сбитыми в отдельные стаи группами отползали от берега под
натиском наших «тридцатьчетверок», с ходу захвативших две переправы, по донесению,
пять минут назад полученному Бессоновым. Выбравшись на южный берег,
«тридцатьчетверки» шли наискось, ускоряя движение, наперерез, охватывали справа и слева
неприкрытые фланги вплотную сгрудившихся и будто тершихся друг о друга немецких
танков.
Из этого скопища машин, железно и страшно ревевших затравленной стаей,
приостановленной перед балкой, откуда наступали они утром, поминутно стрелявших назад
по северному и южному берегу, стали отрываться, не выдержав остановки, одиночные танки,
расползаясь в разные стороны. Затем над сгрудившимися на той стороне машинами
стремительно и высоко взмыла сигнальная ракета, погорела в небе, зеленым дождем
осыпалась в степь. И сейчас же чуть сбоку и впереди немецких танков на высотке перед
балкой зачастило, заморгало пламя, замелькали под углом к небу пулеметные трассы —
малиновые пунктиры в темноту степи, в тыл немцам. Но на высотке не могли быть наши.
Стрелял, оказывается, немецкий крупнокалиберный пулемет — по трассам видно было, с
НП.
— Чего это они, товарищ командующий? Опупели? По своим лупасят? — сказал
Божичко, переминаясь возле Бессонова в азартно-радостном возбуждении от боя, оттого, что
отходили немцы, оттого, что не ослабевал натиск наших танков, и захохотал даже: — Ну
дают гастроли, товарищ генерал!
Бессонов отпрянул от стереотрубы, приглядываясь к несмещающимся по горизонтали
очередям пулемета на высотке над балкой, сначала озадаченный не менее Божичко. Но,
различив задвигавшуюся по берегу в сторону непрерывных трасс массу танков, понял, что
немецкий пулемет направлением очередей указывал в темноте танкам путь отхода по шоссе
за балкой.
Он не объяснил этого Божичко, потому что всякие объяснения отвлекали от главного,
были излишними, могли нарушить что-то в нем самом, так обостренное сейчас, что-то
сжатое, горячее, как ощущение ошеломляющего успеха, разгаданности чужой тайны,
удовлетворенности мыслью, что случилось предполагаемое, что введенные в бой корпуса,
поддержанные артогнем в самом начале атаки, внезапным ударом сбили немцев с
плацдармов, захватили переправы, вышли на южный берег и теперь, продвигаясь по той
стороне, охватывали немцев с флангов, а немцы откатывались на юг — в направлении
пулеметных трасс. Он всегда боялся легкого везения на войне, слепого счастья удачи,
фатального покровительства судьбы, он отрицал и пустопорожний максимализм некоторых
однокашников, сладостно-прожектерские мечтания в кулуарах штабов о Каннах в каждой
намеченной операции. Бессонов был далек от безудержных иллюзий, потому что за неуспех
и за успех на войне надо платить кровью, ибо другой платы нет.
«Подождать! — думал он. — Подождать из корпусов следующих донесений! И не
торопиться с подробным докладом в штаб фронта…».
Но когда, после вчерашних суток немецкого натиска, поставившего всю оборону на
волосок от катастрофы, после прорыва немцев на северный берег, после потерь, напряжения,
рассечения дивизии Деева, когда он видел сейчас подожженные пехотные «оппели» на
дороге в степи, отходившие на юг немецкие танки, вспышки орудийных выстрелов,
кинжальные язычки ПТР вслед этим отползавшим к балке танкам, все жарко, до испарины на
спине сжалось в Бессонове, и он, силясь сдержать себя, выслушивая с непроницаемым лицом
свежие донесения по рации, сильнее втискивал в землю палочку завлажневшими в меховой
перчатке пальцами.
«Подождать, подождать еще», — останавливал он неумеренные толчки порыва сию
секунду пойти в блиндаж и, не спеша в радости, донести командующему фронтом, которому