Page 195 - Горячий снег

полчаса назад докладывал о начале контрудара. Донести, что немцы откатываются назад, что
танковый и механизированный корпуса развивают успех и им отдан приказ полностью
занять южнобережную часть станицы, продвигаться вперед, перерезать шоссе южнее
станицы.
А по южному берегу занимались везде пожары, перебрасывались над крышами
станичных домов лохмы огня, подымались и сталкивались заверти разрывов на улочках, где
теперь шел танковый бой.
Он подождал несколько минут, внешне спокойный, принимая из корпусов доклады,
окруженный знобким ветерком команд, всеобщего возбуждения на НП, громких голосов,
победных улыбок, довольного смеха. И уже кое-где неприкрыто, с облегчением закуривали,
то там, то тут щелкали портсигары, затлели искорки в потемках траншей, будто фронт
отодвинулся на десятки километров, и командиры вдыхали вместе с папиросным дымом
запах наконец-то пойманной удачи. Слыша и видя это возникшее на НП ликование,
Бессонов, против воли еще сопротивляясь ему, сказал тихо и сухо:
— Прошу на энпэ не курить, а всем заниматься своими обязанностями. Бой не
кончился. Далеко не кончился.
Сказал и почувствовал брюзгливую бессмысленность замечания, ненужную
охладительность тона; и, нахмурившись, мысленно браня старчески трезвую, многоопытную
сдержанность свою, поспешно пошел к блиндажу связи мимо штабных командиров,
прячущих папиросы в рукава.
Минут через десять, доложив подробно командующему о продвижении корпусов и
поговорив с начштаба Яценко, Бессонов снова вышел из покойно освещенного лампами
блиндажа в траншею — ледяную, ветреную, серую — и вдруг уловил, что за эти минуты что-
то заметно изменилось, перешло в новое состояние, сместилось в небе и на земле.
Раздрабливаемый боем, ревом танковых моторов, воздух прояснел, поредел, по-
утреннему наливался фиолетовой, холодно-прозрачной синью вокруг высоты, прорезанной
яркими кострами горевших за рекой танков, веселыми и игривыми при свете наступающего
дня. Приблизилась раскрытым пожаром южнобережная часть станицы, по окраине которой
со стороны степи, видимые теперь глазом, ползли и ползли, переваливаясь, вздымая
вьюжные космы, «тридцатьчетверки», а следом шли и ехали на покрашенных под снег
ЗИСах стрелковые подразделения. Вдали же, в запредельном краю, нежно и тихо
пробивалась осторожная светлая полоса на востоке, поджигая белым пламенем по горизонту
снега, по извечным законам напоминая об иных человеческих чувствах, забытых давно и
Бессоновым, и всеми остальными, кто был с ним в траншее НП.
«Да, утро».
Бессонов, выйдя на ветер, бушевавший на вершине высоты, и ощутив, что наступало
утро, морозное, декабрьски ясное, обещавшее солнце, очищенное небо, подумал об
открытости танков в голой степи, о немецкой и своей авиации; и, наверно, об этом также
подумал прибывший на НП в конце ночи представитель воздушной армии, узколицый, с
огромным планшетом, в летных унтах, компанейского нрава полковник, с плексигласовым
наборным мундштуком в улыбчивых губах. На взгляд Бессонова, в котором был вопрос —
где штурмовики? — он ответил тут же, что все будет в порядке, туманца, слава Богу, нет,
через пятнадцать минут штурмовики пройдут над энпэ, и, ответив, погрыз мундштук,
обнадеживающе улыбнулся.
— Добро, коли так, — сказал Бессонов, подавив желание заметить, что для немецкой
авиации тоже туманца нет.
— Смотрите, товарищ командующий, что славяне делают, ожили-таки! Никак,
кухня? — сказал с грустной веселостью Божичко, не отходивший от Бессонова с начала боя
ни на шаг, и указал рукавицей на полуразрушенный мост.
— Что? — спросил Бессонов, думая об авиации, и рассеянно поднял бинокль,
скользкий, в изморози, поправил резкость.
За высотой, на южном берегу реки, левее станицы, на том пространстве перед балкой,