Page 42 - Горячий снег
P. 42

званию, а «товарищ Бессонов», затем вежливо спросил, сможет ли он приехать сегодня в два
               часа дня к товарищу Сталину и куда прислать машину.
                     — Если не затруднит, к подъезду академии, — ответил Бессонов и, закончив разговор,
               долго  молчал  под  спрашивающим  взглядом  генерала  Волубова,  пытаясь  не  показать
               внезапно охватившего его волнения, внешние признаки которого всегда были ему неприятны
               в людях. Потом, взглянув на часы, проговорил обыденным голосом: — Через полтора часа…
               к Верховному. Вот как, оказывается.
                     — Только  прошу  тебя,  Петр  Александрович, —  предупредил  начальник  академии,
               подержав Бессонова за локоть, —  о чем бы там ни спрашивали тебя, не спеши с  ответом.
               Все, кто бывал у него, говорят: не любит шустрых. И ради Бога, не забудь — не называй по
               имени и отчеству, называй официально — товарищ Сталин. Имени и отчества в обращении
               не терпит… Вечером заеду к тебе — подробно обо всем расскажешь.
                     …В  приемной  Сталина,  отделанной  дубовыми  панелями,  тускло  освещенной  в  окна
               серовато-мглистым холодным днем поздней осени, на крепких, с жесткой обивкой стульях
               сидели,  поджав  ноги,  в  молчаливом  ожидании  двое  незнакомых  Бессонову  генералов,  и
               когда немолодой, седоватый полковник, сопровождавший Бессонова в машине, ввел его, из-
               за  широкого  письменного  стола,  уставленного  телефонами,  поднялся  маленького  роста
               лысый  человек  с  ничего  не  выражающей  улыбкой,  в  скромном  штатском  костюме,  с
               неприметным, серым, переутомленным лицом. Глядя Бессонову в самые зрачки, пожав руку
               несильной  бескостной  рукой,  он  сказал,  что  придется  подождать,  не  уточняя  при  этом,
               сколько ждать, и сам проводил Бессонова к свободному стулу возле двух генералов.
                     — Прошу вас здесь…
                     Бессонов  сел,  а  лысый  усталый  человек  в  штатском  —  это  именно  он  звонил  в
               академию — улыбнулся ему и с привычной вежливостью легонько притронулся кончиками
               желтых пальцев к его палочке.
                     — Разрешите, Петр Александрович, я поставлю ее в угол. Так вам будет удобней.
                     Он аккуратно отнес палочку Бессонова, потихоньку поставил ее в углу за столом и так
               же бесшумно сел к своим бумагам и телефонам.
                     Было  тихо,  пахло  чуть-чуть  деревом,  теплыми  батареями.  Дневной  шум  осенней,  но
               уже заснеженной Москвы не проникал сюда даже легким шорохом сквозь древнюю толщу
               каменных стен; не слышно было ни человеческих голосов, ни шагов в коридоре.
                     В приемной тоже ни звука, ни движения, ни скрипа стульев; молчал за столом человек
               в  штатском;  молчали  два  незнакомых  генерала.  Молчал  и  Бессонов,  все  более  испытывая
               странное,  властно  подчиняющее  его  ощущение  собственной  растворенности  в
               непроницаемой тишине, своей неподготовленности к разговору при мысли, что где-то рядом,
               за стеной, может быть Сталин, что сейчас раскроется дверь и сюда, в приемную, войдет тот,
               чей облик врезался в сознание прочнее, неизгладимее лиц покойных отца и матери. Наверно,
               то же самое испытывали и незнакомые генералы, и усталый человек за столом.
                     Все говорило здесь о каждодневном присутствии человека, вершащего судьбами войны
               и судьбами миллионов людей, готовых с убежденностью умереть за него; готовых голодать,
               страдать, терпеть; готовых смеяться от счастья и кричать в неудержимом восторге узнавания
               при слабой его улыбке, при слабом взмахе его руки на трибуне. Напряженность ожидания,
               испытываемая  Бессоновым,  ощущалась  так  еще  и  потому,  что  имя  Сталина,  привычное,
               твердое и звучное, уже как бы не принадлежало одному человеку; вместе с тем это имя было
               связано  с  одним-единственным  человеком,  способным  делать  то,  что  было  всеобщим,  что
               было надеждой всех.
                     В  приемной  никто  не  решался  заговорить:  звук  нормального  человеческого  голоса,
               казалось,  мог  привести  ожидающих  в  иное  состояние,  которое  разрушило  бы  что-то
               священное.  Грузный,  пожилой  генерал-полковник,  расставив  толстые  колени,  тихонько
               меняя положение тела, вдруг скрипнул сапогами под стулом и, вроде бы испуганный этим
               звуком, багровея, покосился на соседа — молодого, подтянутого артиллерийского генерал-
               лейтенанта.  Сплошь  увешанный  орденами,  начищенный,  без  единой  морщинки  на
   37   38   39   40   41   42   43   44   45   46   47