Page 46 - Горячий снег

В Москве, после госпиталя, еще не получив назначения, постоянно думая о сыне, о его
жизни или возможной смерти, Бессонов навел справки о 2-й ударной армии, о вышедших из
окружения, но избегал затрагивать этот вопрос даже в разговоре с женой, не теряя надежды.
Смерть или плен Виктора, его кончившиеся со смертью либо начавшиеся в плену страдания
измерялись в сознании Бессонова иными категориями — смыслом его, Бессонова, жизни,
смыслом его запоздалой любви к сыну, смыслом жизни жены, верой в то, во что он верил и
хотел верить. И та краткая встреча в подмосковном госпитале перед отъездом Виктора на
фронт, приблизившая к нему сына до пронзительной нежности, и те патроны, посыпавшиеся
из кармана новенького комсоставского плаща, и его неумелое курение, и смех, и его
стремление воевать вместе с друзьями по училищу — все помнил Бессонов, как в одном и
том же повторяющемся сне.
В первые месяцы сорок первого года Бессонов не раз испытал на самом себе состояние
бессилия, знал, что такое общая подавленность в окружении, которая возникает подобно
эпидемии ветряной оспы, но знал и видел также, как лейтенанты, недавние мальчишки, ни
разу не брившиеся командиры рот и батальонов, в силу многих причин потерявшие нити
управления, сколачивали в обстоятельствах безвыходных группки солдат и с последней
отчаянной яростью прорывались из сжатого кольца или же гибли перед заслонами танков, и
он представлял это ясно, и он не сомневался, что тот, по-новому увиденный им Виктор
должен был в положении разгрома армии прорываться так…
— Что вы молчите, товарищ Бессонов? Не согласны?
Бессонов очнулся, на сухощавом лице его старчески прорезались морщины, губы
невозможно было разжать, а эта неопределенная боль в замлевшей от долгого стояния ноге
расползалась все упорнее, все сильнее к бедру, надавливала там раскаленными скребущими
лапками; он вспомнил о палочке, оставленной тем вежливым лысым человеком в приемной,
почувствовал желание сесть, но в то же время знал, что не сделает этого. И выговорил
наконец:
— Мой сын командовал ротой во Второй ударной армии. Не знаю его судьбы, но у
меня, как у отца, нет оснований, товарищ Сталин, подозревать его в предательстве, если он и
попал в плен.
Сухо покашляв, Сталин со стуком положил трубку на стол и, как живое, надоевшее ему
существо, оттолкнул ее далеко в сторону — это было признаком подавляемого
неудовольствия, чего не мог знать Бессонов, — и прошелся по кабинету; матово-смуглые его
веки сузились.
— Не имел в виду судьбу вашего сына. Как мне известно, он очень молод. Не думал о
том, о чем вы подумали, товарищ Бессонов. Имел в виду совсем другую фигуру. Думаю, что
корни предательства всегда уходят в прошлое. У молодых прошлого нет, — сказал Сталин.
Бессонов почувствовал: огненное и нестерпимое распространялось уколами тока от
голени к бедру, горячие струйки пота поползли под мышками; и он подумал некстати: «На
палочку бы сейчас опереться».
— Этот Власов одно время даже был на хорошем счету. Никто не раскусил его гнилую
сущность. Ни в академии, ни в армии… — проговорил Сталин, и режущий холодок его
взгляда коснулся лица Бессонова так, что хотелось провести по щекам рукой, чтобы снять с
кожи этот металлический холод. — Разве не верно, товарищ Бессонов?
— Мне трудно ответить на этот вопрос, товарищ Сталин. Насколько я мог представить
обстоятельства, при которых Власов попал в плен, я это объяснял животной стороной
человеческого падения. Но сближение с немцами… Это считаю уже шагом политическим…
В ту секунду, стараясь последовательно логически понять значение слов Сталина о
военнопленных, Бессонов отвергал, не соглашался со всем тем, что могло лечь тенью на
судьбу сына, не веря в его слабость, в его малодушие. В списках шестнадцати тысяч,
вышедших из окружения, Виктор не значился. Опыт Бессонова, однако, отрицал розовую
наивность, бездоказательную уверенность в том, что трагедия целой армии обошла сына
стороной. Он по-прежнему допускал, что в сложившихся обстоятельствах Виктор не избежал