Page 70 - Горячий снег

багровости железа печкой, прислоняла обогретые ладони к щекам, из полутьмы блиндажа
улыбаясь ему предупреждающе-ласково.
— Интересно, где ты так долго была? — спросил Дроздовский ревнивым и
одновременно требовательным тоном человека, который имел право спрашивать ее так. —
Да, я хочу, — проговорил он, когда она в ответ слабо пожала плечами, — хочу, чтобы ты не
очень уж подчеркивала на батарее нашу близость, но ты это делаешь слишком! Я тебя
нисколько не ревную, но мне не нравятся твои отношения со взводом этого Кузнецова.
Могла бы выбрать, по крайней мере, Давлатяна!
— Володя…
— Представляю, что было бы, если бы не я, а Кузнецов командовал батареей! Очень
хорошо представляю!..
Он быстро и гибко встал, подошел к ней, весь спортивно подобранный, прямой,
золотисто-соломенные волосы зачесаны надо лбом, открытым, чистым, даже нежным от
цвета волос, и, засунув руки в карманы, искал в ее напрягшемся, поднятом лице, в ее
виноватой улыбке то, что подозрительно настораживало его. Она поняла и, сбросив с плеч
накинутый полушубок, поднялась навстречу, качнулась к нему и обняла его под
расстегнутой шинелью, щекой потерлась о прохладные металлические пуговицы на
гимнастерке. Он стоял, не вынимая рук из карманов, и она, прижимаясь щекой, слышала, как
ударяло его сердце и сладковато-терпко пахла потом его гимнастерка.
— Мы с тобой равны, — сказала Зоя. — Ты не видел меня три часа? И я тебя… Но мы
не равны в другом, Володя. И это ты знаешь.
Она говорила не сопротивляясь, не осуждая, смотрела мягкими, отдающимися его воле
глазами в непорочную, без единой морщинки белизну его лба под светлыми волосами; эта
юношеская чистота лба казалась ей по-детски беззащитной.
— В чем же? А, понимаю!.. Не я придумал войну. И я ничего не могу с этим поделать.
Я не могу с тобой обниматься на глазах у всей батареи!
Дроздовский расцепил ее руки, с нерассчитанной силой дернул книзу и, брезгливо
запахивая шинель, отступил на шаг с поджатым ртом. Она сказала удивленно:
— Какое у тебя брезгливое лицо! Тебе что — так нехорошо? Зачем ты так больно сжал
мне руки?
— Перестань! Ты все прекрасно понимаешь, — заговорил он и нервно заходил по
землянке; тень его заскользила, изламываясь на стене. — Никто в полку не должен знать о
наших с тобой отношениях. Может быть, это тебе неприятно, но я не хочу и не могу! Я
командир батареи и не хочу, чтобы обо мне ходили всякие глупейшие разговоры и сплетни!
Некоторые только злорадствовать будут, если я покачнусь, только ждут! Почему эти сопляки
крутятся вокруг тебя?
— Ты боишься? — спросила Зоя. — Почему ты боишься, что о тебе не так подумают?
Почему же я не боюсь?
— Перестань! Ничего я не боюсь! Но здесь все это выглядит знаешь как! Думаешь, в
батарее мало наушников, которые с радостью сообщат в полк или в дивизию о наших с
тобой… Отлично! — Он неприятно засмеялся. — Война — а они там на нарах валяются!
Голубки! Фронтовые любовники!..
— Я не хочу с тобой валяться на нарах, как ты сказал, — умиротворяюще проговорила
Зоя и накинула на плечи полушубок, будто ей зябко стало. — Но мне не стыдно, и я не
побоюсь, если это так кого-нибудь интересует, сказать и командиру полка, и командиру
дивизии о наших с тобой… — Она, стремясь не раздражать его, повторила его слова. — Не
это главное, Володя. Просто ты меня мало любишь и… странно. Не знаю, почему тебе
нравится меня мучить какой-то подозрительностью. Ты не замечаешь, но ты даже целуешь
меня как-то со злостью. За что ты мне мстишь?
Дроздовский перестал ходить, остановился подле нее; пахнуло ветерком, сырым
запахом шинели; губы его покривились.
— Тоже нашла мучение! — проговорил он непримиримо. — Что ты называешь