Page 3 - Собачье сердце

Вот он рядом… Чего ждёт? У-у-у-у… Что он мог покупать в дрянном магазинишке,
разве ему мало охотного ряда? Что такое? Колбасу. Господин, если бы вы видели, из чего эту
колбасу делают, вы бы близко не подошли к магазину. Отдайте её мне.
Пёс собрал остаток сил и в безумии пополз из подворотни на тротуар.
Вьюга захлопала из ружья над головой, взметнула громадные буквы полотняного
плаката «Возможно ли омоложение?».
Натурально, возможно. Запах омолодил меня, поднял с брюха, жгучими волнами
стеснил двое суток пустующий желудок, запах, победивший больницу, райский запах
рубленой кобылы с чесноком и перцем. Чувствую, знаю – в правом кармане шубы у него
колбаса. Он надо мной. О, мой властитель! Глянь на меня. Я умираю. Рабская наша душа,
подлая доля!
Пёс пополз, как змея, на брюхе, обливаясь слезами. Обратите внимание на поварскую
работу. Но ведь вы ни за что не дадите. Ох, знаю я очень хорошо богатых людей! А в
сущности – зачем она вам? Для чего вам гнилая лошадь? Нигде, кроме такой отравы не
получите, как в Моссельпроме. А вы сегодня завтракали, вы, величина мирового значения,
благодаря мужским половым железам. У-у-у-у… Что же это делается на белом свете? Видно,
помирать-то ещё рано, а отчаяние – и подлинно грех. Руки ему лизать, больше ничего не
остаётся.
Загадочный господин наклонился к псу, сверкнул золотыми ободками глаз и вытащил
из правого кармана белый продолговатый свёрток. Не снимая коричневых перчаток,
размотал бумагу, которой тотчас же овладела метель, и отломил кусок колбасы, называемой
«особая краковская». И псу этот кусок.
О, бескорыстная личность! У-у-у!
– Фить-фить, – посвистал господин и добавил строгим голосом:
– Бери!
Шарик, Шарик!
Опять Шарик. Окрестили. Да называйте как хотите. За такой исключительный ваш
поступок.
Пёс мгновенно оборвал кожуру, с всхлипыванием вгрызся в краковскую и сожрал её в
два счёта. При этом подавился колбасой и снегом до слёз, потому что от жадности едва не
заглотал верёвочку. Ещё, ещё лижу вам руку.
Целую штаны, мой благодетель!
– Будет пока что… – господин говорил так отрывисто, точно командовал. Он
наклонился к Шарику, пытливо глянул ему в глаза и неожиданно провёл рукой в перчатке
интимно и ласково по Шарикову животу.
– А-га, – многозначительно молвил он, – ошейника нету, ну вот и прекрасно, тебя-то
мне и надо. Ступай за мной. – Он пощёлкал пальцами. – Фить-фить!
За вами идти? Да на край света. Пинайте меня вашими фетровыми ботиками, я слова не
вымолвлю.
По всей Пречистенке сняли фонари. Бок болел нестерпимо, но Шарик временами
забывал о нём, поглощённый одной мыслью – как бы не утерять в сутолоке чудесного
видения в шубе и чем-нибудь выразить ему любовь и преданность. И раз семь на протяжении
Пречистенки до Обухова переулка он её выразил. Поцеловал в ботик у Мёртвого переулка,
расчищая дорогу, диким воем так напугал какую-то даму, что она села на тумбу, раза два
подвыл, чтобы поддержать жалость к себе.
Какой-то сволочной, под сибирского деланный кот-бродяга вынырнул из-за
водосточной трубы и, несмотря на вьюгу, учуял краковскую. Шарик света не взвидел при
мысли, что богатый чудак, подбирающий раненых псов в подворотне, чего доброго и этого
вора прихватит с собой, и придётся делиться моссельпромовским изделием. Поэтому на кота
он так лязгнул зубами, что тот с шипением, похожим на шипение дырявого шланга, забрался
по трубе до второго этажа. – Ф-р-р-р… га…у! Вон! Не напасёшься моссельпрома на всякую
рвань, шляющуюся по Пречистенке.