Page 4 - Старуха Изергиль

ноты, и раздался другой голос, начавший песню сначала, а первый все лился впереди его… –
третий, четвертый, пятый вступили в песню в том же порядке. И вдруг ту же песню, опять-
таки сначала, запел хор мужских голосов.
Каждый голос женщин звучал совершенно отдельно, все они казались разноцветными
ручьями и, точно скатываясь откуда-то сверху по уступам, прыгая и звеня, вливаясь в густую
волну мужских голосов, плавно лившуюся кверху, тонули в ней, вырывались из нее,
заглушали ее и снова один за другим взвивались, чистые и сильные, высоко вверх.
Шума волн не слышно было за голосами…

II

– Слышал ли ты, чтоб где-нибудь еще так пели? – спросила Изергиль, поднимая голову
и улыбаясь беззубым ртом.
– Не слыхал. Никогда не слыхал…
– И не услышишь. Мы любим петь. Только красавцы могут хорошо петь, – красавцы,
которые любят жить. Мы любим жить. Смотри-ка, разве не устали за день те, которые поют
там? С восхода по закат работали, взошла луна, и уже – поют! Те, которые не умеют жить,
легли бы спать. Те, которым жизнь мила, вот – поют.
– Но здоровье… – начал было я.
– Здоровья всегда хватит на жизнь. Здоровье! Разве ты, имея деньги, не тратил бы их?
Здоровье – то же золото. Знаешь ты, что я делала, когда была молодой? Я ткала ковры с
восхода по закат, не вставая почти. Я, как солнечный луч, живая была и вот должна была
сидеть неподвижно, точно камень. И сидела до того, что, бывало, все кости у меня трещат. А
как придет ночь, я бежала к тому, кого любила, целоваться с ним. И так я бегала три месяца,
пока была любовь; все ночи этого времени бывала у него. И вот до какой поры дожила –
хватило крови! А сколько любила! Сколько поцелуев взяла и дала!..
Я посмотрел ей в лицо. Ее черные глаза были все-таки тусклы, их не оживило
воспоминание. Луна освещала ее сухие, потрескавшиеся губы, заостренный подбородок с
седыми волосами на нем и сморщенный нос, загнутый, словно клюв совы. На месте щек
были черные ямы, и в одной из них лежала прядь пепельно-седых волос, выбившихся из-под
красной тряпки, которою была обмотана ее голова. Кожа на лице, шее и руках вся изрезана
морщинами, и при каждом движении старой Изергиль можно было ждать, что сухая эта кожа
разорвется вся, развалится кусками и предо мной встанет голый скелет с тусклыми черными
глазами.
Она снова начала рассказывать своим хрустящим голосом:
– Я жила с матерью под Фальчи, на самом берегу Бырлада; и мне было пятнадцать лет,
когда он явился к нашему хутору. Был он такой высокий, гибкий, черноусый, веселый.
Сидит в лодке и так звонко кричит он нам в окна:
«Эй, нет ли у вас вина… и поесть мне?» Я посмотрела в окно сквозь ветви ясеней и
вижу: река вся голубая от луны, а он, в белой рубахе и в широком кушаке с распущенными
на боку концами, стоит одной ногой в лодке, а другой на берегу. И покачивается, и что-то
поет. Увидал меня, говорит: «Вот какая красавица живет тут!.. А я и не знал про это!» Точно
он уж знал всех красавиц до меня! Я дала ему вина и вареной свинины… А через четыре дня
дала уже и всю себя… Мы всё катались с ним в лодке по ночам. Он приедет и посвистит
тихо, как суслик, а я выпрыгну, как рыба, в окно на реку. И едем… Он был рыбаком с Прута,
и потом, когда мать узнала про все и побила меня, уговаривал все меня уйти с ним в
Добруджу и дальше, в дунайские гирла. Но мне уж не нравился он тогда – только поет да
целуется, ничего больше! Скучно это было уже. В то время гуцулы шайкой ходили по тем
местам, и у них были любезные тут… Так вот тем – весело было. Иная ждет, ждет своего
карпатского молодца, думает, что он уже в тюрьме или убит где-нибудь в драке, – и вдруг он
один, а то с двумя-тремя товарищами, как с неба, упадет к ней. Подарки подносил богатые –
легко же ведь доставалось все им! И пирует у нее, и хвалится ею перед своими товарищами.